изречениями. А поскольку в ответ на мои возражения монах грозился лишить меня еды, я и решил не противиться его желаниям. Он велел написать настоятелю иезуитов, что не хочет обращаться к капуцинам — истинным безбожникам, из-за чего и сам святой Франциск не мог терпеть их. Я напрасно говорил ему, что во времена этого святого не было ни капуцинов, ни францисканцев, — он лишь называл меня невеждой. Я был уверен, что его примут за сумасшедшего и ничего не пришлют, но ошибся. Провизия явилась в неимоверном изобилии, и каждый день мы получали более, чем нужно на шесть человек. Все оставшееся мы отдавали нашему сторожу, который имел многочисленную семью.
Наконец явился приор и объявил, что мы свободны.
Я договорился с братом Стефано встретиться на бирже, а сам пошел с евреем, которому должен был за пользование мебелью, в монастырь францисканцев: там отец Лазари дал мне десять цехинов и римский адрес моего епископа.
Заплатив еврею, я отправился в трактир и скудно пообедал, но, когда выходил оттуда, на свое несчастье повстречал шкипера Альбано, который обругал меня самыми последними словами за мой обман с сундучком. Мне удалось смягчить его рассказом о своих злоключениях и распиской в том, что не имею никаких претензий. Затем я купил пару башмаков и редингот, после чего встретился со Стефано и объявил ему о своем желании поклониться Лоретской Богоматери. Я обещал ждать его там три дня, чтобы вместе идти в Рим. Он отвечал, что не хочет проходить через Лорето, а я еще пожалею о своем пренебрежении милостями святого Франциска. Тем не менее на следующий день я отправился в путь, находясь в совершенном здравии.
Я пришел в святой город уставшим до изнеможения, поскольку впервые в жизни проделал пешком пятнадцать миль по неимоверной жаре. Пил я одну лишь воду, так как старое вино, которое употребляют в этой местности, жгло мне внутренности. Должен заметить, что, несмотря на все мои страдания, я не был похож на бродягу.
На второй день я причастился в Святом доме Лоретского собора, а третий употребил на то, чтобы рассмотреть все наружные украшения этого дивного святилища. Следующим утром, с самого раннего часа, я вновь пустился в путь, истратив пока лишь три паоло на парикмахера.
Пройдя полдороги до Мачерато, я нагнал брата Стефано, который шел с величайшей неторопливостью. Он очень обрадовался мне и рассказал, что отправился из Анконы на два часа позднее меня и делает в день только по три мили, нимало не смущаясь тем, что путешествие, которое даже пешком легко совершить за неделю, займет у него два месяца. «Я хочу, — объяснил он, — прийти в Рим свежим и здоровым. Мне незачем спешить, и если вы расположены путешествовать вместе со мной, святой Франциск не преминет позаботиться о нас обоих».
Этот бездельник был мужчиной лет тридцати, с рыжими волосами, крепкого телосложения — истинный крестьянин, который сделался монахом единственно ради того, чтобы жить в праздности. Я отвечал ему, что, имея спешное дело, не могу составить ему компанию. «Я готов пройти сегодня вдвое больше, — заявил он на это, — если вы согласитесь взять отягощающий меня плащ». Предложение показалось мне забавным, я надел его плащ, а он — мой редингот. После такого переодевания мы являли собой столь комическое зрелище, что смешили всех, встречавшихся на дороге. Его плащ тянул не менее поклажи мула. В нем была дюжина карманов, и все полные, да еще пристежная сумка сзади, которую он называл «батикуло»: она содержала еды вдвое больше, чем остальные карманы, вместе взятые. Хлеб, вино, мясо, свежее и соленое, цыплята, яйца, сыр, ветчина, колбасы — всем этим можно было жить не менее двух недель.
Когда я рассказал ему, как меня принимали в Лорето, он ответил, что если бы я попросил у монсеньора Карафы письмо во все приюты до Рима, то везде было бы так же.
— Но все приюты, — добавил он, — прокляты святым Франциском, потому что там не принимают нищенствующих монахов, да они и бесполезны, так как слишком далеко отстоят друг от друга. Для нас лучше дома почитателей нашего ордена.
— А почему вы не останавливаетесь в своих монастырях?
— Не такой уж я дурак. Во-первых, меня не примут без отпускного свидетельства, которое они всегда требуют. Я даже рискую попасть в тюрьму, ведь это же самые отпетые негодяи. А во-вторых, там не так удобно, как у наших благодетелей.
На мой вопрос, почему у него нет отпускного билета, он рассказал, как угодил в тюрьму и бежал оттуда, и вся его история была наполнена ложью и нелепицами. Он являл собой дурака, который почитает всех остальных еще глупее себя. Однако же в его дурости было какое-то тонкое лукавство. Не желая казаться ханжой, он впадал в откровенное бесстыдство и ради того, чтобы рассмешить своих слушателей, позволял себе отвратительные непристойности. Имея некий изъян темперамента, он был совершенно равнодушен к прекрасному полу, однако хотел, чтобы это почиталось в нем как добродетель воздержания. Касательно сего предмета все представлялось ему достойным насмешки, и когда он входил хотя бы в легкое опьянение, своими непотребными вопросами вгонял всех в краску, а сам лишь пуще смеялся.
За сто шагов от дома очередного благотворителя брат Стефано взял у меня свой тяжелый плащ, а войдя, благословил всех, и каждый поцеловал у него руку. Хозяйка просила отслужить мессу, и монах благосклонно согласился. Когда же, улучив удобную минуту, я шепнул ему на ухо: «Разве вы забыли, что мы сегодня завтракали?», — он сухо ответил мне: «Это не ваше дело».
Я не решился возражать, однако, участвуя в мессе, был немало удивлен, когда понял, что он не знает обряда. Но это было еще не самое поразительное. Отслужив кое-как мессу, он принялся исповедовать весь дом, и каждый получил отпущение грехов, за исключением хозяйской дочери, очаровательной девицы двенадцати-тринадцати лет. Он при всех разбранил ее и пригрозил ей адом. Пристыженная бедняжка залилась слезами. Я пожалел ее и не мог удержаться, чтобы во всеуслышание не назвать Стефано лицемером и мучителем молодой особы. На мой вопрос, как можно было не отпустить ей грехи, он вполне хладнокровно отвечал, что не может нарушить тайну исповеди. Я не захотел даже есть, твердо решившись в скором времени отделаться от этого мошенника. Перед выходом мне пришлось взять один паоло за отслуженную им мессу, то есть исполнить жалкую роль его казначея.
Как только мы оказались на большой дороге, я сказал ему, что ухожу один, так как с ним недолго попасть и на галеры. В запальчивости я назвал его подлецом и невеждой. Он возразил мне, что это лучше, чем нищий, и получил за это пощечину, на которую ответил ударом палки. Однако же я вмиг обезоружил его, а сам поспешил в сторону Мачераты. Через четверть часа ехавший налегке в Толентино возчик предложил подвезти меня за два паоло, на что я с охотой согласился. Истратив шесть паоло, можно было доехать и до Фолиньо, однако бережливость заставила меня отказаться от этого плана. Я превосходно себя чувствовал и подумал, что с легкостью дойду до Вальчимарры пешком. Но пришел туда лишь через пять часов, совершенно обессилев. Несмотря на крепость моего организма, пяти часов ходьбы было достаточно, чтобы свалить меня с ног, так как в детстве я никогда не проходил пешком даже одного лье.
Утром я встал отдохнувшим и был готов отправиться в путь. Но здесь новая напасть — я вспомнил, что оставил свой кошелек с семью цехинами на столе в толентинском трактире. Вообразите мое положение! Не будучи уверен, что получу деньги обратно, я не решился возвратиться. В кошельке осталось все мое состояние, за исключением нескольких медных монеток, завалявшихся в кармане. Я заплатил то немногое, что с меня причиталось, и с отчаянием в сердце пустился в путь, направляясь в Червало. Я был уже не далее одного лье от этого места, когда, пытаясь перепрыгнуть канаву, растянул себе ногу и был вынужден сесть у обочины дороги, ибо мог надеяться лишь на помощь какого-либо путника.
По прошествии получаса появился крестьянин с ослом и за один паоло доставил меня в Червало. Мы приехали к человеку самого злодейского вида, и тот, взяв вперед два паоло, пустил меня в дом. Я просил лекаря, но получил ответ, что он будет лишь на следующий день. Мне дали отвратительный ужин, после чего я лег в постель, которая могла напугать самого отчаянного храбреца. Я надеялся подкрепиться сном, но именно здесь мой злой гений приготовил для меня адские страдания.
Через некоторое время явились трое, с виду заправские бандиты, вооруженные карабинами. Они говорили на каком-то непонятном жаргоне и, не обращая на меня ни малейшего внимания, громко переругивались. Изрядно выпив, они орали до полуночи песни и только перед рассветом улеглись на охапках соломы. К моему величайшему удивлению, совершенно пьяный хозяин стал укладываться вместе со мной. Чувствуя непреодолимое отвращение, я просил его уйти, но он, изрыгая ужасающие богохульства, отвечал, что весь ад не может помешать ему спать в собственной постели. Мне ничего не оставалось, как
