нету движения, в десять — нету. Я говорю Старостину:
«Иди ты, ты — начальник охраны, ты должен забеспокоиться». Он: «Я боюсь». Я: «Ты боишься, а я герой, что ли, идти к нему?» В это время почту привозят — пакет из ЦК. А почту передаем ему обычно мы. Точнее — я, почта моя обязанность. Ну что ж, говорю, я пойду, в случае чего, вы уж меня, ребята, не забывайте».
Прервемся на минуту, чтобы поразмыслить над тем, до какой же степени непотребства в «легенде Лозгачева» унижена вся система охраны Сталина, но самое удивительное то, что и сам Лозгачев и провайдер этой легенды А. Рыбин как бы этого не замечают. Уж такая трусость охватила охрану Сталина, что не приведи господи. Сидят и никак не найдут в себе мужества, чтобы пойти и хотя бы одним глазом взглянуть, чтобы узнать, а что же случилось с 73-летним больным человеком, не подающим признаков жизни. Чего же они трусливые такие? Почему не заглянут в должностную инструкцию, где прописаны все мыслимые ситуации, которые могут случиться с первым лицом государства, а о том, что случилось в данный момент — наверняка? А они, вместо того чтобы действовать согласно инструкции, сидят и со страху дрожат, а вдруг им влетит по первое число, если они ненароком нарушат покой вождя. По этому поводу Ю. Мухин с возмущением писал: «…за беспокойство Сталина их в худшем случае перевели бы охранять Суслова, но ведь за неоказание охраняемому лицу помощи грозит верный расстрел. И они не идут к нему?! Нет, это уже ни на что не похожая брехня.
Телохранители Старостин и Туков пришли на смену в 10.00 они вообще не видели и не слышали Сталина. Они кого охраняли — сами себя? А вдруг Сталина выкрали, и его уже в комнатах нет? Это брехня в расчете на то, что ее будут слушать никогда не служившие идиоты?»[49]
Далее Ю. Мухин приводит характерный эпизод из практики служебной деятельности сталинской охраны, когда в «поведении» вождя случился небольшой сбой, который не мог пройти мимо внимания бдительных чекистов:
«В показанном в 2001 г. на ОРТ фильме А. Пименова и М. Иванникова «Кремль 9. Последний год Сталина» авторы взяли интервью у тогдашнего заместителя Главного управления охраны МГБ СССР полковника Н.П. Новика. Тот рассказал такой эпизод из своей службы.
По субботам Сталин ходил в баню, построенную на территории дачи (в которой, кстати, парилась и охрана дачи, но, конечно, не тогда, когда ее посещал Сталин). Обычно эта процедура занимала у Сталина час с небольшим. Но однажды он вдруг не вышел из бани в означенное время. Через 20 минут охрана доложила Новику, который был в это время на даче. Через 35 минут он позвонил министру МГБ Игнатьеву, тот тут же позвонил Маленкову. Последовала команда ломать дверь в бане (изнутри она закрывалась на защелку). Через 46 минут Новик с фомкой и телохранителем уже бежали к бане. Но дверь открылась и на порог вышел слегка заспанный Сталин.
Такие были порядки и такими они и должны быть. А нам рассказывают, что охрана Сталина, ничего не зная о нем, не беспокоилась целый день?!»[50]
Еще несколько слов о том, насколько охрана «боялась» Сталина. Тот же А. Рыбин в своей книге «Рядом со Сталиным» со знанием дела повествует о том, что Сталин по жизни был трезвенником, но всего лишь дважды они видели его «в невесомости»: на дне рождения С.М. Штеменко и на поминках А.А. Жданова. Поминки устроили на этой же даче и Сталин, как говорится, «перебрал». Уезжая вечером домой, Молотов подозвал Старостина и наказал ему:
— Если Сталин соберется ночью поливать цветы, не выпускай его из дома. Он может простыть.
Да, уже сказывались годы. Сталин легко простужался, частенько болел ангиной. Поэтому Старостин загнал ключ в скважину так, чтобы Сталин не мог открыть дверь. Впустую прокряхтев около нее, Сталин попросил:
— Откройте дверь.
— На улице дождь. Вы можете простыть, заболеть, — возразил Старостин.
— Повторяю: откройте дверь!
— Товарищ Сталин, открыть вам дверь не могу.
— Скажите вашему министру, чтобы он вас откомандировал! — вспылил Сталин. — Вы мне больше не нужны.
— Есть! — козырнул Старостин, однако с места не двинулся.
Возмущенно пошумев, что его, Генералиссимуса, не слушается какой-то охранник, Сталин ушел спать. Утром Старостин обреченно понес в машину свои вещи. Тут его вызвали к Сталину, который миролюбиво предложил:
— О чем вчера говорили — забудьте. Я не говорил, вы не слышали. Отдыхайте и приходите на работу»[51].
Как видим, охрана чрезвычайно «боялась» Сталина, да и он был «свиреп» необычайно. Если даже за явное неповиновение максимум, что могло грозить охраннику, так это откомандирование, то уж за несанкционированное вторжение в комнаты генсека с целью удостовериться, все ли с тем в порядке, ничего бы не было, кроме «спасибо». А вот за то, что охрана упустила время и ее нерасторопность могла обернуться смертью «объекта» — тут бы ей мало не показалось. И тот же Старостин, уже однажды испытывавший на себе «гнев» Сталина, вдруг так оробел, что побоялся удостовериться, не случилось ли чего с «объектом» его охраны, тем более, он только заступил на смену и ему по инструкции положено удостовериться, в каком состоянии этот «объект» находится. То, что некие, нам пока неизвестные, составители «легенды Лозгачева» абсолютно не были знакомы с практикой охраны особо важных «объектов» — это неоспоримый факт. Странно, конечно, что умудренные опытом офицеры личной охраны Сталина с какой-то обреченностью озвучивают эту галиматью, ничуть не заботясь о своей профессиональной репутации. Но и их можно было понять, если бы они говорили об этом в 70-е или даже 80-е годы, непосредственно после «Инструктажа» 5 марта 1977 года. Но они «заговорили» уже в начале 90-х годов, когда всем было «до лампочки» все эти страсти-мордасти вокруг болезни и смерти Сталина, и им абсолютно ничего не грозило бы, расскажи они — как все было на самом деле. Напротив, рассказав всю правду, они неминуемо стали бы объектом всеобщего внимания, своеобразными «героями дня», раскрывшими сорокалетнюю тайну. Но, видимо, «вся правда» была такова, что ее нельзя было открывать ни в 70-е, ни в 80-е, и даже в начале 90-х годов. Чего боялись? Ведь уже четырежды сменилось высшее руководство страны, а они продолжают скрывать известные только им обстоятельства смерти И.В. Сталина.
Нынче никого из свидетелей тех событий не осталось уже в живых и нельзя у них спросить, что заставило их так обреченно оговаривать себя? Но удивительно другое: почему писатели и историки, которым выпал шанс задать им этот вопрос, этого не сделали? Почему они поверили в эту очевидную ложь, не задав тому же Лозгачеву вопрос: «А почему ты, батенька, так откровенно лжешь», ведь все, или почти все, что было в «легенде Лозгачева» — не что иное, как несусветная чушь! Не было на них Феликса Чуева. Тот бы своими провокационными вопросами «достал» бы того же Лозгачева, как он сумел в свое время «разговорить» самого В.М. Молотова, из которого, казалось бы, и каленым железом не вытянуть сведений, о которых он должен был молчать.
Однако вернемся к рассказу П. Лозгачева, который все-таки «осмелился» пойти в апартаменты Сталина, предварительно попрощавшись с товарищами по оружию, словно ему предстояло взойти на Голгофу или на эшафот как минимум. В «смелость» П. Лозгачева можно легко поверить, если вспомнить, что он в это время спокойно отдыхал дома, сменившись, как и И. Хрусталев, в 10 часов утра 1 марта:
«Да, надо мне идти. Обычно входим мы к нему совсем не крадучись, иногда даже дверью специально громко хлопнешь, чтобы он слышал, что ты идешь. Он очень болезненно реагировал, когда тихо к нему входили. Нужно, чтобы ты шел крепким шагом и не смущался, и перед ним чтоб не тянулся. А то он тебе скажет: «Что ты передо мной бравым солдатом Швейком вытягиваешься?». Ну, я открыл дверь, иду громко по коридору, а комната, где мы документы кладем, она как раз перед малой столовой, ну я вошел в эту комнату и гляжу в раскрытую дверь в малую столовую, а там на полу Хозяин лежит и руку правую поднял… вот так. — Здесь Лозгачев приподнял полусогнутую руку. — Все во мне оцепенело. Руки, ноги отказались подчиняться. Он еще, наверное, не потерял сознание, но и говорить не мог. Слух у него был хороший, он, видно, услышал мои шаги и еле поднятой рукой звал меня на помощь. Я подбежал и спросил: «Товарищ Сталин, что с вами?» Он, правда, обмочился за это время и левой рукой что-то поправить хочет, а я ему:
