анафематствованных как монофелитов [1493]. Это началось с папы Мартина 1-го, который в своей энциклике о монофелитстве осудил Феодора Фарранского, Пирра Константинопольского и прочих еретиков, однако даже не упомянул Гонория [1494]. В списке еретиков, посланном на Константинопольский Собор Агафоном, преемником Мартина и Гонория, вместо имени последнего просто говорится 'и согласные с ними' [1495]. Что касается Фотия, то в свой список монофелитов он, конечно, включил и Гонория, и Сергия, патриарха Нового Рима, однако не упомянул его преемника Пирра [1496]. В 11-м веке миролюбиво настроенный антиохийский патриарх Петр 3-й поступал двояко: в послании по поводу своего патриаршего поставления, отправленном иерусалимскому патриарху, он осудил 'Сергия, Пирра, Павла и Гонория староримского' за их 'твердоумие' [1497], тогда как в таком же послании папе упомянул только трех первых [1498]. Упоминание имени Гонория или его умолчание было, очевидно, обусловлено не самим человеком, но его принадлежностью к престолу. Притязания Старого Рима на православную непогрешимость надо было согласовать с историческими фактами, раз уж было признано, что Гонорий — еретик [1499]. Поэтому Мартин счел возможным осудить 'всех без изъятия, тщетно утверждающих одно естество, волю или действование Христовых Божества и человечества или не исповедающих ни одного' как 'врагов и противников кафолической и апостольской Божией Церкви' [1500]; в то же время, однако, не причислив Гонория к тем, кто поступал таким образом (хотя, вне сомнения, он именно так и поступал), Мартин мог заявить, что 'мы, архиереи сего апостольского престола, не дозволили им множить это (заблуждение) и расхищать сокровище веры' [1501].
Независимо от дела Гонория отстаивание папой Мартином непогрешимости Старого Рима поддерживалось летописью. Во время христологического спора, пришедшегося на 7-й век (как, впрочем, и на 5-й), его считали 'столпом православия', причем такое определение исходило не от латинян [1502]. В то же время даже равеннский архиепископ Мавр, притязавший на независимость своего престола от Рима, заявил, что 'по ныне обсуждаемым вопросам, противополагаемым постановлениям православных отцов, я верую так, как учит ваше святое апостольское учение и православная Церковь (Рима)' вопреки учению 'защищаемому Пирром, епископом Константинопольским' [1503]. Греческие игумены и иереи, в борьбе с монофелитством сохранившие верность православному учению, обращались к Риму как к 'апостольскому первопрестолу' [1504]. Согласно Софронию Иерусалимскому можно было 'пройти от края земли до ее внешних пределов, доколе не достигнешь апостольского престола, где утверждены основания православных догматов' [1505]. После Третьего Константинопольского Собора византийский император Константин Погонат выразил свое восхищение 'Петром, водителем апостольского хора, седателем первопрестола, который разумеющими очами наставляет богословию тайны спасения' [1506]. Сам собор в официальном послании к Агафону признал его верховенство и особенно его водительство, назвав 'мудрым… врачевателем', который своими 'православными снадобьями' [1507] исцеляет недуг Церкви. То же самое о Старом Риме собор засвидетельствовал и в своем послании императору Нового Рима [1508]. Свидетельство подтверждалось другими восточными иерархами и богословами [1509]. Те решения против монофелитской ереси, которые Рим принял в 649-м и затем в 680-м годах, православная, кафолическая и вселенская Церковь подтвердила на соборе 681- го года. Таким образом, Петр еще говорил устами папы [1510].
Обращение к Старому Риму сыграло свою роль и в иконоборческом споре. У всех основных защитников иконопочитания можно найти речения, в которых они утверждали верховенство и православие Рима, — например, у Никифора, который, отстаивая иконы, утверждает, что догмат 'не может получить одобрения, ни обычай обрести признания' без Рима [1511]. Наиболее ясную форму такие утверждения принимают у Феодора Студита (причем это в равной мере связано как с его богословием, так и биографией), однако надо помнить, что, хотя 'в сознании Феодора Римский престол обладал первозначностью среди патриархатов', 'в этом отношении он и его партия не представляют для Восточной Церкви ничего нового и необычного' [1512]. Несмотря на то что порой Феодор умаляет вселенский авторитет Рима [1513] [особенно до иконоборческого спора], - разразившись, этот спор дает ему возможность обратиться как к авторитетному источнику к писаному и неписаному преданию Церкви, которое, по его словам, заверено 'тем престолом, о котором Христос сказал: 'Ты — Петр, и на сем камне Я создам Церковь Мою, и врата ада не одолеют ее' [1514]. Обращаясь прямо к папе, он призывает, говоря: 'Христос, Бог наш, сказал тебе: 'И ты некогда, обратившись <'conversus' на латыни> утверди братьев твоих' [1515]. И вот ныне сему время и место… Будучи по достоинству первым среди всех, ты наделен силою Богом, введшим тебя в достоинство сие' [1516]. Позднее он писал папе, что римский престол 'от начала и доныне самим промыслом Божиим <является> одной и единственной помощью в непрестанных нестроениях… чистым и подлинным источником православия… уединенным тихим пристанищем для всей Церкви от всякой еретической бури' [1517].
Обращение Феодора за помощью к Риму не лишено некоторых интересных моментов, так как позиция латинской Церкви в вопросе об иконопочитании ни в коей мере не согласовывалась с той ситуацией, которая сложилась в Византийской империи. Например, Григорий 1-й, высказываясь по этому поводу, хотя и утверждал, что иконам подобает находиться в церквах, тем не менее удовольствовался лишь упоминанием их дидактической ценности [1518]. На протяжении веков его высказывания воспринимались на Западе как норма [1519]. Опираясь на авторитет Григория и других, наследник Петрова престола во время иконоборческого спора отвергал обвинение в том, что поклонение иконам является идолопоклонством; 'в Византии, однако, дело дошло до того, что как иконоборцы, так и иконопочитатели основывали свои воззрения на христологии' [1520]. Различие между Востоком и Западом было столь разительным, что греческий переводчик папского послания взял на себя смелость присовокупить к нему следующие слова: 'И чрез <образы> они <то есть те, кто на эти образы взирает> возносятся к вере и памятованию домостроительства Господа нашего Иисуса Христа' [1521]. В отличие от случая с Гонорием на этот раз богословские расхождения не привели к вероучительным высказываниям, в которых наивность стала источником лжеучения. Однако из послания папы Адриана Карлу Великому [1522], в котором папа касается икон, явствует, что мы впали бы в немалое историческое преувеличение, если бы стали утверждать, что во время иконоборческого спора и особенно в его христологический период римская Церковь явила форму вероучительного водительства, которое — с точки зрения Феодора и ее собственной — было основополагающим. Реакция каролингских богословов (к которым мы вернемся в следующем томе) на почитание икон свидетельствует о глубоком духовном несходстве греческого Востока и латинского Запада. 'Превосходно!' [1523] — воскликнул Карл Великий, имея в виду содержащееся в Каролинских Книгах высказывание, в котором говорилось, что 'мы отвергаем… не изображения, но… суеверное им поклонение' [1524].
Ко времени назревания конфликта между Старым и Новым Римом в последней трети 9-го века сложилась определенная форма почтительного отношения Востока к Риму (ставшая еще более выразительной благодаря придворному языку византийцев). Условия, в которых находились Восток и Запад, способствовали дальнейшему развитию западных притязаний, однако они же вдохновляли Восток на сопротивление. Резкое различие между свидетельствами двух престолов относительно православной догматики превратилось в догматическую проблему. В одном из бесчисленных западных трактатов 'против заблуждений греков' собрание святоотеческих цитат (которое, по мнению одного автора, выглядит 'весьма невыразительно' [1525] предваряется замечанием, согласно которому именно в областях, подчиненных византийскому господству, 'но не в тех, кои пребывают в ведении Рима, обрящем появление ехидниных порождений, то есть обилие творящих превратные учения'
