type='note'>[151]. Речения отцов принадлежали не им, но исходили от дарованной им Христовой благодати [152]. По сути дела власть 'святых отцов и учителей' была не их властью, но 'истины, которая говорит и говорила через них' [153] . Поэтому слово 'богодухновенный' (theopneustos) [154], которое в Новом Завете встречается только раз и употребляется по отношению к Ветхому [155], можно отнести и к Отцам Церкви [156]. Определения и наименования, закрепившиеся за именами того или иного отца, характерным образом указывают на его особую благодать и боговдохновенность. Афанасий, например, именуется 'богоносным учителем' [157] и 'непогрешимым победителем в спорах' [158]; Василий — 'великим оком Церкви', то есть, вероятно, 'путеводным светильником' [159]; Климент Александрийский — 'философом философов' [160] (чьи переложения Платона [161] имели особую силу в Церкви) [162]; Дионисий Ареопагит (подлинность и давность творений которого приходилось отстаивать) [163] — 'тем, кто истинно говорил о Боге, великим и святым Дионисием' [164], 'благословенным, удостоившимся божественного вдохновения' [165], тем, кто чудесным образом верно изложил догматы веры [166] и даже 'богоявцем' (theofantor) [167]; Григорий Богослов не только был назван 'богоносным учителем' [168] (подобно Афанасию), но и речения его именовались 'пребожественными' [169]. Признаны были даже некоторые из латинских отцов, особенно Амвросий и, прежде всего, папа Лев 1-й [170].
Вместе эти боговдохновенные и святые Отцы кафолической Церкви — восточной и западной — являли собой образец традиционного вероучения и мерило христианского православия. Когда Пирр — противник Максима — утверждал, что речения отцов были 'законом и правилом церкви', Максиму оставалось только согласиться, заявляя, что 'в этом, как и во всем, мы следуем святым Отцам' [171]. Обращаясь к своим противникам, он возвестил: 'Пусть они сначала докажут это, основываясь на определениях отцов!… И если это невозможно, тогда пусть оставят свои мнения и присоединятся к нам, вместе с нами сообразуясь с богодухновенными отцами кафолической церкви и пятью вселенскими Соборами' [172]. Определить православное учение кафолической Церкви значило держаться того, что передали Отцы [173]. Мудрый православный наставник в церковном учении подобен маяку, надежно освещающему темные тайны, незримые для многих [174] ; этим светом является 'познание и сила отеческих речений и догматов' [175]. Наставляя в аскетическом делании, Максим опирается не на свои соображения, но на творения Отцов, собранные им для назидания братьев [176]. Оставляя 'путь святых отцов', аскет оскудевает в любом духовном делании. 'Будем же, — говорит Максим, — беречь великое и первозначное лекарство нашего спасения. (Я разумею прекрасное наследие веры). Будем душою и устами твердо исповедовать его, как учили нас Отцы' [177]. В другом месте от так подытоживает свои взгляды: 'Мы не измысливаем новых формул, в чем нас обвиняют наши противники, но исповедуем сказанное отцами. Равным образом мы не выдумываем слов сообразно нашим воззрениям, ибо это дерзновенное занятие, дело и измышление помраченного еретического ума. Но то, что осмыслено и изложено святыми, мы с почтением приводим как наше мерило' [178].
Когда в любом споре обе стороны признавали авторитет Писания, было недостаточно на него ссылаться, и равным образом недостаточно было просто возвещать, что ты придерживаешься православного предания отцов (в их истолковании веры на основе Писания), когда и православные, и еретики одинаково признавали его. В увещевании 'Будем же с почтением придерживаться исповедания Отцов' [179] слово 'исповедание' употреблено в единственном числе, тогда как 'Отцы' — во множественном, и это дает основание предположить, что в каком-то предыдущем споре, а также в том, который еще не возник (хотя в некоторых случаях уже напрашивался), отцы быстро приходили к единомыслию. Однако если спор разгорался, наличие такого единомыслия становилось сомнительным [180]. В принципе каждый соглашался, что 'святые отцы велегласно… все и повсюду исповедуют и неколебимо веруют как подобает православным' в догматы троичности и личность Богочеловека [181]. Однако когда обнаруживалось, что тот или другой говорил так, что (только после его кончины) возникало подозрение в его вероучительной чистоте, сказанное надо было понимать 'в несобственном и неточном смысле' (katahrestikos) [182]. Трудно, невозможно было помыслить, что между Афанасием и Григорием Богословом может быть какое-то разномыслие [183]. Та же самая формула ('Избави Бог!') приводилась и в ответ на риторический вопрос, гласивший: 'Может ли святой Дионисий противоречить самому себе?' [184] Если казалось, что такой Отец Церкви, как Григорий Нисский, единомыслен с таким еретиком, как Ориген [185], и тоже считает, что, в конце концов, спасутся все, надо было доказать, что это неверно [186]. Если складывалось впечатление, что два отрывка из Григория Богослова противоречат друг другу, более тщательное исследование должно было показать 'их подлинную гармонию' [187].
Таким образом, если казалось, что два речения, принадлежащие двум различным отцам, предполагают нечто различное, их не надо было истолковывать как противоречащие. Одно и то же слово могло использоваться в различных значениях, и надо было это учитывать. Надо было показать, что Отцы 'не расходились друг с другом, ни с истиной', но пребывали в согласии с 'вселенской и апостольской Божией церковью' и с 'правильной верой'. Искавшие у Отцов противоречий или ошибок были 'как воры' [188]. 'Именно consensus patrum /согласие Отцов/ обладал авторитетом и властью, а не их личные мнения и взгляды, хотя даже те нельзя было опрометчиво отбрасывать. Этот consensus представлял собой нечто гораздо большее, нежели эмпирическое соглашение отдельных людей. В истинном и достоверном consensus'е отражался разум Кафолической Вселенской Церкви — to ekklesiastikon fronema' [189]. Подытоживая это представление об отчем согласии, патриарх иерусалимский Софроний, современник Максима, писал так: 'Апостольское древнее предание главенствует в святых церквах по всему миру, и посему введенные в чиноначалие во всем, что они думают и во что верят, честно ссылаются на тех, кто предержал его до них. Ибо… все их поприще было бы всуе, если бы вера в чем-то претерпела поношение [190]. Формула Софрония ('апостольское древнее предание') не означала, что все 'древнее' непременно является 'апостольским'. Любой православный богослов знал, что иногда 'древность равнозначна безрассудству' [191]. Даже Ириней заблуждался, уча о тысячелетнем царстве [192]. Однако если все древнее не было апостольским и православным, все православное должно было быть апостольским и посему древним. По словам Феодора Студита истинное учение — это 'превосходство апостолов, основание отцов, ключи догматов, мерило православия', и поэтому всякий, кто противоречит ему — будь то сам ангел [193] — должнен быть отлучен и анафематствован [194]. Однако и тот, кого Феодор считал вестником антихриста, — император
Константин 5-й [195] — внешне не противоречил ему, когда говорил, что держится 'апостольских и отчих поучений' и следует 'святым Соборам, бывшим до него' [196]. Другой противник иконоборства утверждал, говоря: 'Я могу рассказать вам и о другом, чего Христос не говорил. Но что с того? Как мы восприняли от святых Отцов, так и верим, ибо они научились тому от Бога') [197]. То была непреложная истина, преподанная в Писании, исповеданная отцами, сформулированная в православных вероопределениях, 'апостольское и отчее учение… устав церкви, шесть святых и вселенских соборов… и изложенные ими православные догматы.” [198]
