Говоря о 'философии', Пселл обычно имел в виду Платона и те размышления, которые им вдохновлялись. 'О мой Платон! — пишет Пселл. — Не ведаю, как снести груз сего слова. Разве не издавна я превыше всего почитал божественный крест?' [2432]. Отстаивая право на то, чтобы отделять правильные взгляды Платона от ложных, он заявляет: 'Я всецело могу принадлежать Христу, но не могу не признать мудрейшего из наших писателей и отвергнуть ведение реальности, в равной мере постигаемой и чувствуемой. Вознося Богу молитву в меру моих способностей, я буду жадно принимать все, что может быть мне даровано' [2433]. Его учитель и вдобавок ритор и поэт Иоанн Мавропус молился с таким же настроем, полагая, что, если бы пришлось кого-нибудь из язычников избавить от угрозы осуждения, это непременно были бы Платон и Плутарх, 'в мыслях и делах показавшие, как близки они были Твоим законам' [2434]. В диалоге 'Федр' Пселл был готов усмотреть параллель учению о Троице и как в приводимом трактате, так и в других утверждал [2435], что речь идет не о вчитывании 'нашего учения' в текст, но о 'следовании самому Платону и богословам из среды греков' [2436]. Однако в этом же трактате он не колеблясь указывает на 'нелепости' Платона [2437] и заявляет о своей преданности догматам православия [2438], пусть даже вопреки 'тысячам Платонов и Аристотелей' [2439].
На основании последних слов можно думать, что платонизм Пселла не мешал ему изучать и других философов. Он сравнивает Платона и Аристотеля, задавшись вопросом, есть ли что-либо превыше небес, причем воззрения второго рассматривает более обстоятельно, нежели первого [2440]. Кроме того, в какой-то мере был знаком и с учением Пифагора о математической природе реальности [2441]. Кроме Платона почти все любимые им философы были неоплатониками: Плотин, Ямвлих и, прежде всего, Прокл. Он пишет, как, поскитавшись по различным философским морям, в конце концов пристал к 'предивному Проклу, как к превеликому пристанищу', где постиг 'всякое знание и точную истину об идеях' [2442]. С некоторыми оговорками философскую систему Пселла можно назвать эклектизмом, но таким, где 'основные интенции остаются неоплатоническими' [2443]. В его языковом обиходе слово 'философ' относится не только к языческим мыслителям, но и употребляется в более широком смысле, например, там, где речь заходит о Деве, описанной в Песни песней Соломона [2444]. Особым образом оно подходит для обозначения философствующих богословов греческого христианства, и, прежде всего, для самого 'Богослова', то есть Григория Назианзина [2445]. Пселл ставит его выше Платона, Сократа, Фукидила, Исократа и прочих звезд на греческом небосклоне [2446], а Иоанна Златоуста чтит как 'нашего Демосфена и Платона' [2447]. Многие философские идеи Пселла пришли к нему косвенным путем через христианское философское богословие, так что его 'прямая зависимость от древней философии невелика' [2448].
Как в первоначальном столкновении христианского учения с классической философией [2449], так и в позднейших дискуссиях основными темами были темы Бога и души. Говоря об 'Аристотелевом учении о Боге и учении Платона о начале души' [2450], Пселл подчеркивал, что эти философские системы отвергнуты Церковью, а также отмечал, что 'философы вообразили, будто есть две реальности — разум и Бог' [2451]. Он признавал, что между теми, кто 'следует апостольскому слову', и Платоном (его 'Тимеем' в истолкованным Прокла), есть определенное сходство, поскольку в обоих случаях существование духовного миропорядка полагается как нечто среднее между Богом и человеком; Платон говорил о 'мировой душе', тогда как апостол — о 'началах и силах' [2452]. Однако нельзя было забывать, что православное христианство не отождествляло Бога с разумом, душой или космосом; здесь уместно говорить не о тождестве, а о подобии (homoiosis) [2453]. Для восточного христианства подобие души Богу означает нечто особенно важное — в силу учения о спасении как обожении. Такое богоподобие мыслилось по-разному, однако, в конечном счете, означало 'способность обожить человека, извести его из этого вещественного мира, освободить от страстей и наделить способностью к обожению другого — вот самое совершенное подобие' [2454]. Пселл и его товарищи повторяли восточную формулу, ставшую нормой и мерилом богословствования: божественное Слово стало человеком, чтобы человек обожился [2455].
В сущности, христианский образ Бога отличался от всех прочих своим тринитарным монотеизмом. 'Первое', что надо усвоить — это 'поклонение Отцу, Сыну и Духу, единому Богу'. Свою компиляцию философских и богословских учений, названную 'Всеобщей наукой', Пселл начинает с исповедания веры в Троицу, состоящую из трех ипостасей и одной божественной усии [2456]. Истинное благочестие заключается в этом исповедании и вере в евангельскую весть. Верен Богу тот, кто в согласии с постановлениями вселенских соборов наставляет других в учении о Троице, унаследованном от отцов на основании Нового Завета [2457]. Термин 'монада' использовали Платон, Аристотель и Прокл, однако в контексте христианского монотеизма, систематизированного Дионисием Ареопагитом [2458], божественная монада мыслилась как превосходящая жизнь, разум и даже бытие [2459]. В своих высказываниях о Троице Пселл примыкает к строгому направлению православного греческого богословия: отвергает Filioque [2460], учит о том, что в воплощении природа Слова была сокрыта во плоти [2461] и отстаивает учение о единосущии, основываясь на 'слове 'человечество', которое едино' различным людям, но в то же время едино в себе [2462]. Христианский монотеизм отличался от иудейского и мусульманского идеей троичности, а от эллинизма — верностью библейскому учению о едином Боге [2463].
Надо сказать, что порой эллинизм тоже учил о единстве Бога, однако, с одной стороны, не мог избежать учения о вечности материи, а с другой — некоторой формы пантеизма. 'Что общего у материи и идей согласно нашим воззрениям? — спрашивает Пселл. — Когда же Аристотель говорит, что материя безначальна, мы отмежевываем Церковь от сего учения' [2464]. Согласно христианскому учению о творении ни материя, ни время не могут быть совечными Богу, Который один подлинно вечен [2465]. Кроме того, Он истинно един [2466]. Если рассматривать космос как нечто целое, как все (to pan), то его тоже можно назвать единым, но только потому, что он берет начало в едином Боге. По причине же его многообразия, его надо именовать не единым, а множеством [2467]. Основываясь на этом учении Дионисия, Пселл утверждал, что в строгом смысле слово 'единый' относится только к Богу [2468]. Если вспомнить, что множества материальных космосов просто не существует, то имеющийся действительно един, и это вселенная. 'Но как он может быть единым, если он сложен и многообразен?' Единство Бога трансцендентно, оно превыше всякого числа и самой простоты, так что в конечном счете космос можно назвать 'единым' только вследствие того, что, будучи творением, он причастен единству Творца [2469]. Подобным же образом Бог — это начало (arhe) всякого бытия, однако не в том смысле, что Он — первый в каком-то ряду, а в том, что превосходит всякое бытие и все от него зависят [2470]. Согласно православному вероучению Бог 'превышает и превосходит все известное и все существующее' [2471]. Надо утверждать как различие, так и связь между Творцом и Его творением: имманентность без пантеистического отождествления со всем сущим и трансцендентность без деистской обособленности.
Православное учение о Боге как Творце означало, что Он — конечная причина всякой реальности. Касаясь причин таких природных явлений, каким, например, землетрясения, Пселл приводит стих из 103-го псалма: 'Призирает (Бог) на землю, и она трясется' (103:32), хотя в то же время подчеркивает, что 'непосредственной причиной' является исхождение воздуха из земли [2472]. Учитывая, что мир зависит от Бога как конечной причины, его нельзя назвать 'самосуществующим' (autosoon), как это делал Платон (а по сути дела, Прокл)
