— Но чур не болтать, понятно?
Я кивнула.
— Им незачем это знать. Пока я не подпишу договор, я не уволюсь.
— Не беспокойся, — сказала я и сняла халат.
— И еще кое-что. — Она опять схватила меня за руку. Я повесила фартук на крючок и взяла свою шубу, которая была уложена в большой пластиковый мешок, чтобы не провоняла жиром.
— Да?
— Вопрос немножко неприятный, но раз уж мы так друг другу доверяем, Яблоновска, скажи: ты пользуешься 'Део'?
— Пользуюсь чем?
— 'Део'. Я имею в виду дезодорант. — Букву 'Т' в конце слова она выговорила особенно четко. — Ты не знаешь, что это такое? Такая брызгалка, чтобы не пахло потом. Понимаешь, когда целый день работаешь, да еще в таком тесном помещении. Ну, я просто хотела тебе это сказать, ничего? Она расстегнула заколку, встала перед небольшим зеркалом, висевшим возле гардероба, и, тряхнув головой, распустила волосы. Она заметила, как я за ней наблюдаю, и подмигнула мне. Волосы у нее были красивые, рыжевато-белокурые, только у корней — более темные. Она достала из сумочки какой-то флакон и чем-то побрызгала волосы. Был ли у этой брызгалки приятный запах, я сказать не могла. От жира нюх у меня притупился.
— В чем дело? Закрой-ка рот, а то муха влетит. — Она рассмеялась, а я закрыла рот. — Ты не сердишься на меня, Яблоновска? — Она собрала волосы в 'конский хвост', что не подходило к ее возрасту.
— Нет.
— Ну, скоро ты там? — Герта села за кассу.
— Все это, конечно, между нами. — Петра ловко скользнула в дутую розовую зимнюю куртку. Вокруг ее шеи сомкнулся белый венок из искусственного меха. — Вчера куплено. Как я выгляжу?
Я невольно вспомнила русских детей, но сказала:
— Как младенец Иисус, как смесь младенца Иисуса с эскимосом.
Петра удовлетворенно кивнула. Сняла куртку и повесила ее на вешалку.
— Сейчас мне пора идти. — Она толкнула меня вперед, мимо плиты, мимо кассы и прилавка.
— До свидания.
Кроме Петры, которая лишь мельком посмотрела на меня и подмигнула, мне никто не ответил.
Когда двое встречаются на улице
— Вот так номер! Вы разве не фрау Зенф? — Женщина, к которой я обратился, обернулась, с плеча у нее вяло свисала пустая сумочка. Она прищурила глаза и внимательно смотрела на меня, пытаясь понять, кто я.
— Вы живете в Мариенфельде, верно я говорю? В лагере. — Одной рукой я оперся о свою машину и с улыбкой глядел ей в лицо.
— Кто вы такой? — Стекла ее очков были усеяны мелкими капельками.
— Джон. Джон Бёрд. Я работаю на американском контрольном пункте. Месяца два тому назад у нас с вами состоялась беседа.
— Что у вас было?
— У нас. Я сказал, что у нас была беседа. Вы не помните? Разговор шел о мотивах вашего бегства.
— Мне очень жаль. — Она поправила на плече пустую сумку и собралась было продолжить свой путь под моросящим дождем.
— Подождите, я не хотел вас пугать. Можно вас подвезти?
— Спасибо, нет. — Ее кашель звучал сухо и хрипло.
— Пойдемте, выпьем по чашке кофе, здесь недалеко есть кафе.
К моему удивлению, она улыбнулась и сказала:
— Почему нет?
Мы вошли в кафе, она села на один из диванов, обитых красным бархатом, и я получил возможность оглядеть в большом, ослепительно сияющем зеркале за ее головой полупустой в этот утренний час зал. Несколько мужчин сидели поодиночке за столами, изучая газеты, со своими трубками и с кофе в самых разных вариантах, который стоял на небольших серебряных подносах рядом с крошечными и никогда не пустовавшими стаканчиками с водой, а кое-кто курил французские сигареты без фильтра. Нелли накручивала на палец прядь волос и ждала, пока я сяду напротив нее.
— Вы не хотите снять куртку?
Она неторопливо, сидя, сняла куртку, тонкую и совершенно промокшую. Под курткой оказалась свободная блузка из тончайшей ткани. Что на ней нет бюстгальтера, было видно сразу. Я отнес ее куртку в гардероб, — влажная ткань источала почти знакомый запах, — и вернулся на место, когда она садилась на диван, держа в руках коробок спичек и прикуривая сигарету. В зеркале я смог увидеть, как ей приветливо и настойчиво кивает какой-то пожилой господин, явно тот, кто подарил ей спички.
— Вы начали курить?
— Почему начала? — Она помахала спичкой, чтобы та погасла, и бросила ее в пепельницу.
— Во время нашей беседы два месяца назад вы еще не курили.
— Этого я не помню. Сейчас я курю. — Она даже не пыталась подавить зевоту. — По возможности не при детях, наша комната быстро наполняется дымом. — Ее сигарета тлела, по ней можно было следить за дыханием Нелли.
— Вы молодая. — Это я констатировал, а не спрашивал.
Я еще не был уверен, надо ли ей говорить, что недавно на улице я принял ее за малолетнюю проститутку, потому что она ходила по тротуару какой-то порхающей походкой, еще более деланной, чем у той девушки, которая прохаживалась здесь до нее, и которую я часто видел фланирующей по Курфюрстенштрассе. Эта походка каким-то непостижимым образом внушала тебе, что девушка готова стараться ради удовольствия, а не только за маленький пакетик героина или из страха перед здоровенным парнем в меховой куртке, следящим за ней из машины за углом, с мастино на заднем сиденье, разинувшим пасть и высунувшим язык. Замечание о ее молодости как будто бы ей понравилось. Пальцы ее играли спичечным коробком. В ее глазах я разглядел мимолетную улыбку.
— Это вы так думаете.
— Нет, я это знаю. Точно не скажу, но вам еще нет тридцати.
— Кто знает? — Ее улыбка проводила едва ощутимую границу, не столько стену, сколько ограждающий канат, который задорно призывал его перепрыгнуть. Спички в коробке между ее пальцами пересыпались, издавая легкий шум. Потом пальцы замерли, точно она ждала моего следующего вопроса.
— Что поделывают ваши дети? Они ходят в школу, верно?
— В настоящий момент — да. Мой сын десять дней пролежал в больнице. Но вот уже две недели, как он опять ходит в школу.
— Что-нибудь скверное?
— У вас есть дети?
— К сожалению, нет.
— Но вы ведь женаты?
— Вы что, теперь
— Кто говорит о допросе? Я вижу ваше кольцо и думаю про себя: вы выглядите, как женатый мужчина.
Я опять услышал звук пересыпающихся в коробке спичек. Если бы я ее спросил, не для того ли она прохаживается по Курфюрстенштрассе, чтобы заработать еще немного денег, она бы ответила мне
