от чего — от наслаждения или от боли. Само зеркало словно бы терзалось сомнениями и потому искажало его. Руки мои не замедлили с ответом.
Когда я ее одевал и подал ей очки, которые предварительно протер и только потом ей надел, она спросила, стал ли бы я вот так одевать свою жену. А я в свою очередь ее спросил, почему она живет в лагере, а не у друзей.
— Вам что, опять захотелось узнать имена? — Голос ее звучал резко и в то же время кротко. — Настоящих друзей у меня здесь, на Западе, нет. Во всяком случае, таких, у которых я могла бы запросто жить с двумя детьми.
Я чувствовал ее взгляд на моем теле, на шрамах, которые она только что трогала. Язычок от пряжки брючного ремня упала на ковер с тихим глухим звуком. Когда я наклонился, деревянный пол под ковром заскрипел. Я подобрал язычок, но он никак не приделывался.
— Вы ведь знаете, что заводить в лагере друзей опасно.
Она присела на кровать и наблюдала за моей попыткой застегнуть ремень без язычка.
— Там есть шпионы. Не один десяток лет госбезопасность внедряет туда своих людей. В прошлом году была попытка похищения. Что тут смешного?
Нелли прикрыла рот рукой и фыркнула.
— Даже русские службы тянут сюда свою длинную руку, пытаясь вернуть заблудших овец.
Она прыснула от смеха.
— До чего всерьез вы принимаете свою задачу.
— Эта задача вполне серьезна, мне незачем ее принимать всерьез. — Ее смех постепенно начал меня раздражать. На конце ремня я завязал петлю.
Ее смех, который еще в конце октября напоминал мне смех юной девушки, сейчас показался мне детским, а под конец даже — смехом чертенка, а не человека.
— А кто вам сказал, что я не шпионка?
— Я это учитываю.
Она удивленно взглянула на меня. Лицо у нее было гладкое, словно она и не думала смеяться.
— Вы это учитываете?
— Учитываю, как одну из неизвестных величин. Иначе я не мог бы работать.
— Вы хотите сказать, что сейчас вы работаете? Мы с вами переспали, и это ваша работа?
— Нет. Однако моя работа неотделима от моей личности. Я еще ни разу в жизни ни на секунду не переставал чувствовать ответственность. Так что я всегда принимаю в расчет какую-то неизвестную величину, вроде вас.
Одним движением я подтянул узел галстука.
— А нельзя его выключить? — Нелли похлопала ладонью по радиобудильнику. Но это не помогло. Тогда она ударила по нему кулаком, и радиобудильник умолк.
Я спускался впереди нее по узкой лестнице, и мимоходом сунул хозяйке чаевые. Благодарность ее прозвучала сухо, едва слышно. Она повернулась к нам спиной, достала с полки свежее белье и пошла наверх. Проезжавшие автомобили разбрызгивали дождевую воду, я открыл перед Нелли Зенф дверцу машины.
— Какая фальшивая песня, — сказала она, когда я сел в машину рядом с ней.
— Почему вы так волнуетесь из-за какой-то песни?
— Я не волнуюсь. Кто из этих людей когда-либо плакал о Сионе? Такая песня — насмешка над нами. — Ее дыхание застыло между нами облачком белого пара.
— Над нами? Над группой, которая совсем и не группа, а состоит из разрозненных людей?
Она ничего не ответила. Пока мы ехали, она держала руки в карманах куртки.
— Вот, опять не проехать, — заметил я на одном из перекрестков. Она вытянула губы трубочкой, потом поджала их так сильно, что под ними обозначились зубы, и казалось, будто у нее вообще нет рта, а на этом месте выпятилась бледная складка кожи. Когда мы проезжали под мостами городской железной дороги, я предпринял еще одну попытку прервать ее молчание.
— За последние несколько недель популярность президента неожиданно выросла. Еще Кеннеди в свое время обеспечил себе прирост голосов благодаря активной внешней политике. И похоже на то, что Кемп — Дэвид спасет президенту его кресло. Жаль только, что активность избирателей у нас так низка.
Нелли тупо смотрела перед собой и играла прядью волос. Она слегка повернула голову. Газометр почти скрылся в тумане.
Только когда мы проезжали мимо маленького указателя 'Мариенфельде', она вытащила руки из карманов куртки и заговорила.
— Когда я гляжу на вашего президента, мне всякий раз невольно вспоминается кот. Кот в сапогах.
— Откуда вы знаете английский?
— Я не знаю английского. — Она снова засунула руки в карманы куртки.
— Нет, знаете. И я нахожу это необычным для человека с той стороны.
— Нет, не знаю.
— Вы поняли текст песни.
Она промолчала, не разжала губы.
— Мне так показалось уже в тот раз, когда мы с вами беседовали.
Нелли внезапно прыснула.
— Шпионка, — смеялась она, — которая втайне говорит по-английски.
Я терпеливо дал ей отсмеяться, потом сбросил скорость и свернул в боковую улочку.
— Мы приехали.
— Еще не совсем.
— Мы не пойдем вместе мимо привратника.
— Нет. Наверно, это повредило бы вашей репутации. А сейчас вы работаете? — В ее взгляде соединялись насмешка и серьезность, которая, возможно, была лишь наигранной.
— Через полчаса — да. — Я выключил мотор, но продолжал сидеть.
— Как научные работники, мы постигали основы своей науки на аглийском. По крайней мере, так было в отделении, где работала я. По-английски читал не каждый, но я читала. В конце концов мы были обязаны уметь читать западные публикации. — И она кивнула, будто не веря собственным словам.
— Вы вовсе не так уж долго занимались научной работой. И такого вот профессионального постижения основ было достаточно, чтобы понимать разговорный язык?
— Теперь вы, Джон Бёрд, смотрите на меня весьма скептически. Вы что, мне не верите? — Глаза ее метали искры. Всерьез она меня не принимала.
— Я не знаю.
— Вера не имеет ничего общего со знанием. — Нелли засмеялась, и я вспомнил ее толкование понятия 'вера', которым она в октябре развлекала нас с Гарольдом.
— Потому я и говорю, что не знаю, — сказал я и подумал о том, что вечером мне предстоит беседа в ЦРУ, беседа, которой я ждал, надеясь, что она вытащит меня из этого лагеря и обеспечит мне перевод на другой пост, достойный моего труда и моих возможностей.
— Что вы хотите от меня?
Вопрос был задан неожиданно, и я секунду медлил, не зная, должен ли я отвечать. Она, должно быть, думала, что наши расследования редко выходят за рамки процедуры принятия. Что же я мог от нее еще хотеть? Полезными ей мы могли быть в октябре, а сейчас на дворе был уже декабрь, процедура ее принятия считалась завершенной, а она жила в лагере. Тут уж от нашей доброй воли ничего не зависело. Она все еще смотрела на меня, бледная и холодная, ее большие карие глаза, несмотря на длинные ресницы, не казались затененными. Ее густые и тяжелые каштановые волосы свободно лежали на плечах, не подчиняясь никакой прическе, и в лучах пробившегося сквозь тучи солнца отсвечивали рыжиной. В ожидании моего ответа глаза ее, казалось, застыли, ни единый взмах ресниц не прерывал ее взгляда.
