У нее даже не дрогнул голос, наоборот, в нем проступили насмешливые нотки.
— Просто могу, и все. — И она повесила трубку.
Я отшвырнула телефон, бросилась в нашу спальню и упала на кровать. Дэн подошел и обнял меня.
— Прости, — сказал он. — Мне не надо было…
— Не извиняйся за ее идиотское поведение. Твоей вины здесь нет.
Накануне нашего отъезда в Гленз Фоллз позвонил отец и упросил, можно ли заехать к нам около полудня. Я сказала, что Дэна, наверное, не будет дома, но меня он точно застанет. Отец появился, держа под мышкой два подарочных свертка, а в руке у него был бумажный пакет с бутылкой.
— Бойтесь профессоров, дары приносящих, — произнес он с улыбкой.
Я обняла его и расцеловала. Мы поднялись в квартиру.
— Как насчет эггног? — спросила я, направляясь к холодильнику.
— У меня есть кое-что более подходящее, — сказал отец, вручая мне бумажный пакет.
Я заглянула в него — там была холодная бутылка шампанского.
— Вау! — воскликнула я, разглядывая этикетку. — «Моэт Шандон». Выглядит дорого.
Отец улыбнулся и ловким движением откупорил бутылку. Я смотрела, как он извлекает корковую пробку, и думала: отец у меня такой элегантный, мужественный. Неудивительно, что Молли Стивенсон увлеклась им. В нем было достоинство, был класс. И хотя я дала себе зарок не думать о плохом в преддверии Рождества, все равно невольно сравнила свою мать с людоедом, заманившим отца в ловушку, выбраться из которой ему мешало глубокое чувство ответственности.
— О чем задумалась? — спросил он.
— Да так, ни о чем… — произнесла я как можно более непринужденно.
— Дороти, я угадал?
— Ты удивлен?
— Нисколько. Знаешь, она ведь и себя обидела… причем жестоко. Но поскольку я считаю, что разговоры о твоей матери не пойдут сейчас на пользу ни тебе, ни мне, то предлагаю другое: выпить шампанского.
Первый же глоток заставил меня подумать: это и есть одно из истинных удовольствий в жизни. Второй глоток убедил меня: я просто обязана поехать в Париж.
Отец, должно быть, прочитал мои мысли, поскольку сказал:
— Вот тебе еще один довод в пользу того, что ты должна поучиться во Франции. В тебе разовьется вкус к эпикурейским удовольствиям. — Алкоголь всегда развязывал отцу язык. — И тогда ты поймешь, почему все продвинутые американцы любят Париж. В Париже ты можешь быть настоящим
— Почему же ты там не остался? — спросила я.
— Этот же вопрос я сам часто задаю себе. Там ведь была преподавательская должность на кафедре американской истории в
Он запнулся, долил себе шампанского и залпом осушил бокал.
— Не знаю, насколько тебе интересно слушать меня, мои оправдания… Я вернулся в Америку, потому что струсил. И еще я чувствовал, что мне необходимо что-то доказать своему отцу, получив ученую степень в Гарварде. Представь: отказаться от работы в Принстоне, только чтобы отомстить старику; просто показать ему, что ты плевал на его идею респектабельности.
Я уже слышала эту историю, как отец отказался от должности в Принстоне, но раньше это преподносилось в триумфальной манере: отец против истеблишмента; отец — независимый борец-одиночка, которому плевать на «Лигу плюща». И вот теперь…
— Но посмотри, чего ты добился здесь, в Вермонте. Я хочу сказать, ты знаменит…
— Разве что как радикал-однодневка. Но как только закончится эта война, мои пятнадцать минут славы испарятся вместе с ней… и в этом нет ничего плохого.
— Но как же твоя книга о Джефферсоне?
— Это было десять лет назад, Ханна, и с тех пор я не опубликовал ни строчки. В этом виноват только я. Распыляю усилия или, как говорят, слишком разбрасываюсь. Я ведь начал еще три книги после Джефферсона. Но ни одну так и не смог довести до конца. Боюсь, опять струсил.
— Отец, а ты не слишком ли требователен к себе?
— Скорее, слишком жалею себя. Извини, что вешаю на тебя свои проблемы.
— Ничего ты не вешаешь. Наоборот, я очень рада, что мы можем поговорить по душам.
Он взял мою руку, крепко сжал, потом глубоко вздохнул. Мы допили шампанское. Отец поднялся:
— Что ж, мне пора домой.
— Я буду скучать по тебе в Рождество.
— А уж как
За полгода я как-то приспособилась к отсутствию матери в моей жизни. Хотя меня по-прежнему возмущало, бесило и обижало ее поведение, что-то во мне скучало по ней. Почему она решилась все разрушить ради своей гордыни? Почему была так решительно настроена на то, чтобы подчинить меня своей воле? Я знала ответ на эти вопросы. Собственно, она сама дала его:
И пока я не попрошу прощения…
Мне удавалось придерживаться этой линии всю зиму и весну. К счастью, я была очень занята, с азартом окунулась в учебу (особенно мне полюбился Бальзак — его романы были сплошь про разбитые семьи), а свободное время проводила с Марджи в кампусе, где мы курили до одури. После Рождества мое невинное увлечение сигаретами превратилось в пагубную привычку. Когда Дэн впервые заметил, что я стала дымить как паровоз, он только спросил:
— Сколько за день?
— Около двадцати.
Он лишь пожал плечами:
— Твой выбор.
Хотя он, возможно, и не одобрял этого, лекций о вреде курения читать мне не стал… тем более что студенты-медики поголовно смолили прямо на лекциях.
Марджи, разумеется, была в восторге от того, что я влилась в ряды заядлых курильщиков.
— Я знала, что ты постепенно втянешься.
— Откуда? — удивилась я.
— Ты такая правильная, тебе просто необходимо иметь хотя бы одну дурную привычку. А прелесть в том, что когда ты приедешь в Париж на следующий год, то будешь в струе. Насколько я слышала, большинство французов вручают своим детям, достигшим двенадцати лет, пачку «Галуаз» и разрешают дымить.
Я затушила сигарету и тут же закурила следующую.
— Не думаю, что поеду в Париж, — сказала я.
Теперь настала очередь Марджи затушить свою сигарету. Она посмотрела на меня с беспокойством и неодобрением:
— Ты серьезно?
Я избегала ее укоризненного взгляда.
— Боюсь, что да, — ответила я.
— Надеюсь, не Дэн останавливает тебя?
Наоборот, Дэн активно поддерживал идею семестра во Франции, обещая, что приедет ко мне на День благодарения, и убеждая в том, что мне просто необходимо пожить в Париже.
— Ты же знаешь, он на такое не способен, — сказала я Марджи.
