— Я не сомневаюсь в том, что он гений, отец. Ты ведь знаком только с лучшими из лучших. Что меня поражает, так это то, что ты не только скрыл это от меня, но весь день делал вид, будто ты совершенно не в курсе.
— Ты вправе сердиться на меня. Но Лиззи взяла с меня клятву, что я никогда не расскажу о наших беседах, и, так же как ты, я всегда держу слово.
— Я ничего не ответила на это, хотя и знала, что он имеет в виду. Меня не отпускала мысль о том, что семейная жизнь похожа на спутанный клубок секретов. Только не говори маме/папе… Держи это при себе… Он/она не должны знать…
— Тогда почему же ты нарушил слово?
— Потому что ты нарушила свое слово, которое дала Лиззи.
— Но я это сделала только потому, что…
— Я знаю. У нее сейчас решается судьба, и ты понимала, что от меня не ускользнет твоя нервозность, а утаивать что-то от меня ты не любишь, ведь, в отличие от своего отца, ты никогда не отличалась талантом заговорщика.
— Произнося эти слова, он задержал на мне взгляд — и я не знала, то ли мне возмущаться, то ли восхищаться его многогранной и сложной натурой. Казалось, отцу удалось невозможное: он сумел упорядочить свою жизнь и прекрасно уживался с собственными противоречиями. Скажем, признание из него можно было выбить, только застукав с поличным. Так, прошлым летом я обнаружила, что вот уже год, с тех пор как маму поместили в лечебницу, он встречается с женщиной, гораздо моложе его, по имени Эдит Ярви. «Гораздо моложе» — это шестьдесят семь лет (для красавца на девятом десятке просто малолетка). Как и все его женщины, прошлые и нынешние, она интеллектуалка (интересно, спал ли он с кем-то, кто не подписывался на нью-йоркское «Книжное обозрение»?). Профессор русского языка, она недавно вышла на пенсию, но до сих пор замужем за бывшим ректором университета, хотя проводила много времени с отцом с тех пор, как…
Когда я наконец поймала его за руку, он долго увиливал от ответа на вопрос, как долго продолжаются эти отношения, — у меня было подозрение, что все началось еще до маминого Альцгеймера. Даже в том, как он признался, был весь отец. В июне прошлого года я позвонила ему домой, и трубку сняла женщина.
— Это Ханна? — спросила она, слегка обескуражив меня.
— Э… да. А с кем я говорю?
— Я друг вашего отца, меня зовут Эдит. Жду с нетерпением встречи с вами, когда приедете в следующий раз навестить Джона.
Джона.
Когда она передала трубку отцу, его голос звучал, как мне показалось, испуганно.
— Это была Эдит, — сказал он.
— Она представилась. И сказала, что она твой друг.
— Да, это так.
— Просто друг?
— Пауза.
— Нет, чуть больше чем друг.
— Мне с трудом удалось сдержать смех.
— Я приятно удивлена, отец. В твоем возрасте большинство мужчин уже выходят из большого спорта. А ты…
— Это началось только после того, как с твоей мамой…
— Конечно, я даже не сомневаюсь. В любом случае, мне совершенно все равно.
— Значит, ты не расстроена?
— Просто было бы лучше, если бы ты рассказал мне об этом чуть раньше.
— Да это случилось совсем недавно.
— Господи, почему он всегда так мучительно выкладывает правду? Именно его скрытность и неспособность разом высказаться начистоту и спровоцировала глубокий конфликт между нами тридцать лет назад. Вот и сейчас я уже была готова вспылить и бросить трубку, но потом подумала, что в возрасте восьмидесяти двух лет отец вряд ли исправится. Так уж он был устроен. Не нравится — не берите.
— Ну, и когда я могу познакомиться с твоей подругой? — спросила я.
Через несколько недель я приехала в Берлингтон, и в доме отца меня ждал изысканный обед, устроенный Эдит Ярви. Как я и ожидала, она оказалась очень благородной и культурной женщиной. Воспитывалась она в Нью-Йорке, в двуязычной семье первого поколения латышских иммигрантов. В Колумбийском университете получила докторскую степень по русскому языку и литературе, тридцать лет была профессором Вермонтского университета и да, конечно! — сотрудничала с нью-йоркским «Книжным обозрением». За обедом она вскользь упомянула о том, что ее муж — бывший ректор, ныне на пенсии и по большей части живет в Бостоне (наверняка с какой-нибудь экзотической хорватской любовницей), и у них свободные отношения в браке. Из этого я сделала вывод, что ректору плевать на то, что его жена спит с моим отцом, в чем я убедилась в тот же вечер. Меня слег-ка покоробило, когда часов в десять отец с Эдит извинились и пошли наверх. Я понимаю, что не стоило расстраиваться из-за этого, поскольку при мамином состоянии отца вполне можно было считать вдовцом, к тому же он и в браке никогда не отличался верностью. Или мне просто было неприятно из-за того, что эта женщина делит с отцом постель, которую когда-то он делил с мамой. А может, мне было неловко находиться под одной крышей с отцом, пока он занимался сексом с Эдит (если, конечно, в тот вечер у них был секс). И с чего вдруг он решил, что мне все равно, спят они или нет? Или отец рассудил, что меня, в мои пятьдесят с лишним лет, уже не волнуют подобные шалости?
Как бы то ни было, когда я проснулась утром, Эдит уже была на ногах и настояла на том, чтобы приготовить мне завтрак. Наливая мне чашку очень крепкого кофе, она пристально посмотрела на меня и спросила:
— Могу я говорить прямо?
— Э… конечно, — ответила я и внутренне напряглась в предвкушении новостей (успокаивало лишь то, что, по крайней мере, беременной она уж точно быть не может).
— Ты не одобряешь меня, верно?
— С чего ты так решила? — дипломатично спросила я.
— Ханна, я умею читать по лицам, и на твоем лице написано разочарование.
— Эдит, ты произвела на меня очень хорошее впечатление.
— Возможно. Но все равно ты не одобряешь наш роман. Да-да, Ханна, это роман… и очень счастливый для нас обоих.
— Что ж, тогда я за вас обоих рада, — сказала я и сама удивилась тому, как сухо это прозвучало.
— Мне бы хотелось в это верить, Ханна. Согласись, пуританская мораль здесь не к месту, n’est-ce pas[54]?
Отец между тем так и не спросил меня, что я думаю об Эдит. Впрочем, преодолев первоначальную неловкость (наверное, я все-таки пуританка в этих вопросах), я прониклась большой симпатией к Эдит и вскоре убедилась в том, что этот роман очень кстати в жизни моего отца, потому что, помимо приятной стороны дела, отец находился под постоянным присмотром.
— Постарайся не расстраиваться. — Голос отца вернул меня в «Оазис», к сэндвичу с сыром, который так и остался нетронутым.
— Я не расстраиваюсь. Просто меня ошеломило поведение Лиззи и то, что она просит тебя не говорить ничего мне, а меня просит не рассказывать отцу.
— Она иррациональна, а потому будет плести паутину собственной интриги, чтобы усилить мелодраму, которую она сама для себя придумала. Дэн ведь теперь в курсе происходящего?
— Конечно, и он совсем не рассердился на меня за то, что я так долго все скрывала. А она тебе рассказывала, что спит в машине, карауля своего доктора?
— О, да. Но знаешь, слава богу, прошлой ночью она все-таки осталась дома и даже поспала шесть часов, что для Лиззи сейчас очень даже неплохо.
