После обсуждения вышеупомянутых обвинений я обратился к советникам с правомерным вопросом:
Виновен ли подсудимый в злонамеренном использовании расположения короля для осуществления собственных суетных целей?
— Виновен, — приглушенно ответил нестройный хор голосов.
— Виновен ли подсудимый в том, что корыстно выдавал себя за святого?
— Виновен.
— Виновен ли он в вопиющей неблагодарности по отношению к своему суверену?
— Виновен!
Воодушевление заметно усилилось.
— Итак, подсудимый Томас Бекет, мы сочли вас виновным по всем выдвинутым пунктам. Вы являетесь заблудшим изменником перед лицом вашего суверена, помазанника Божьего. Вашу кончину несправедливо объявили мученической смертью, а самого вас епископ Римский канонизировал как святого на основании того, что вы бросили вызов своему королю, узурпировали его власть и стали высшим представителем церковного беззакония. Ничто не свидетельствует о святости вашей жизни и деяний, более того, они подтверждают, что вы были мятежником, посягнувшим на божественную власть короля.
Я глубоко вдохнул разреженный воздух опустошенного храма и продолжил:
— Приговор по данному делу будет таков: отныне за вами сохраняется лишь сан епископа Бекета, и все упоминания вашего имени будут вычеркнуты из молитвенников, святцев и прочих церковных книг.
Засим мы приговариваем вас к сожжению как изменника, и прах ваш будет развеян.
По моему знаку беспрекословно подчиняющиеся мне гвардейцы подошли к гробу и, склонившись над ним, начали заворачивать останки в полуистлевшее архиепископское облачение. На наших глазах они перенесли объемистый бугристый тюк, из которого высовывался край митры, в новый деревянный сундук и бодро направились с ним к выходу из храма.
Внезапно всех нас охватило тягостное чувство. Менее неприятно было видеть бренные останки Бекета. Сапоги гвардейцев, маршировавших со своей жутковатой ношей по длинному нефу, выбивали на плитах пола гулкую четкую дробь.
— Как я уже говорил, у нас имеется двадцать шесть возов золотых украшений, прикрывавших мерзостное вместилище костей преступного Бекета. Я полагаю, что восьмая часть драгоценностей принадлежит всем вам, ибо вы помогли свершиться правосудию в крайне важном государственном деле, — в порыве щедрости заявил я.
После чего присутствующие получили разрешение удалиться. Известие о неожиданно свалившемся на них богатстве не прибавило им жизнерадостности, они уходили, понуро опустив головы, и их согбенные фигуры вскоре растаяли во мраке собора.
Со мной остался один Кромвель, стоявший за опустошенным саркофагом. Мерзкий душок таинственной и запертой на века смерти бил в нос.
— Как же смердят старые кости, — наконец сказал я, неодобрительно покачав головой. — Я мог бы ожидать такого зловония от разлагающегося трупа или раскисшего утопленника. Но здесь все чисто и сухо. Хорошо, что дело Бекета закончено.
И я весело взмахнул рукой. Тишина. Я мысленно взмолился: «Не молчи же, Крам. Скажи что-нибудь, прогони странное наваждение… странное трепетное чувство, которого я не испытывал с тех самых пор… коих уже и сам не помню…»
— Ваша милость, с этим пора кончать, — рассудительно заметил Кромвель.
Пламя свечи освещало лишь часть его лица, но мне не нужно было видеть его. Слова советника прозвучали доходчиво и ясно. Они выражали то, что я уже и сам понял.
— Я понимаю, этот политический жест был сделан ради того, чтобы внести легкое разнообразие в череду скучных процедур разрушения и учета вульгарных папистских святилищ, — продолжил он, предложив самое лестное толкование для сегодняшнего представления. — Но боюсь, вас осудит народ, а недруги не преминут разжечь новый мятежный костер. Знаете ли вы, ваша милость, что многие уже засомневались в вашем здравомыслии? Последние действия играют на руку вашим заклятым врагам. Вы… становитесь изменником короны. Ибо закон определяет измену как «оказание помощи и поддержки противникам» — что вы и делаете, забывая о подобающем вам самообладании, проявляя откровенную жестокость и допуская злорадные толкования ваших поступков. Простите меня, ваша милость, но… — Он вдруг запнулся, испугавшись смелости собственных слов.
— Ничего не бойтесь, Крам, — сказал я. — С этим покончено. Все будет в порядке.
Ему и в голову не могло прийти, что все это кончится просто потому, что мне надоело бунтовать, что я устал от своих мальчишеских нападок на Бога, а Он — претерпевший, казалось бы, тяжкие унижения — не придавал моим выходкам ни малейшего значения. Безусловно, Его ответное произволение мог заметить только я сам.
XIX
Что принес мне последний год, исполненный бездумной ярости и мучительного неистовства? Я набрался мужества, чтобы трезво обдумать и оценить его результаты. Несомненно, я стал богаче за счет захвата и разорения монастырских владений и святилищ. Церковные драгоценности, храмовая утварь, манускрипты и облачения теперь украшали мои дворцы. Я получил поддержку тех, кому продал или сдал в аренду аббатские земли, убедившись в том, что эти люди преследуют свои интересы и менее всего желают возврата папской власти. Владения и деньги — лучшее средство воздействия на политические симпатии человека.
В каком-то смысле я отрезал себя от мира. За компанию с Иовом я мог посетовать: «Ибо ужасное, чего я ужасался, то и постигло меня; и чего я боялся, то и пришло ко мне»[8]. Папа призывал к войне против меня, и — подумать только! — свершилось чудо. Франциск и Карл нашли общий язык, подписав мирный договор, а их союз не предвещал мне ничего хорошего.
Мое ликование при уничтожении символов и реликвий папства, мое разрешение свободного изложения (и толкования) «Десяти статей веры для установления христианского спокойствия» привели к укреплению позиций английских протестантов, которые готовились подорвать основы моей церкви.
Исполненный жалости к самому себе, я потворствовал собственным слабостям, и в результате разгульного обжорства и пьяных оргий растолстел до неузнаваемости. Я страдал от ожирения не только физически — невыносимо было видеть себя в зеркале.
Таким образом, я приумножил свои сложности и страдания. Мои деяния ничего не решили, разве что породили новые неприятности.
Несколько месяцев прошло в вялом безделье. Из осторожности я лишь изредка покидал свои покои, да и то ненадолго. Я не издал новых законов, не делал заявлений. Вернувшись к былым привычкам, я стал воздержан в еде, как отшельник, но с ужасом обнаружил, что мои жировые отложения настолько окрепли, что не желают таять.
Со стороны иностранных держав нам угрожала опасность, и я решил пустить монастырские средства на строительство укреплений по всему южному побережью, от Сандауна на востоке до Пенденниса на западе. Для этого я пригласил из Богемии инженера Стефана фон Гашенперга, обязав его возвести крепости по новым законам фортификации, дабы выгодно использовать преимущества артиллерии. Это могло разочаровать тех, кто надеялся, что деньги монахов пойдут на новые богадельни, колледжи и школы. Я и сам расстроился. Однако разве можно думать о просветительских и благотворительных учреждениях, когда в страну готовы вторгнуться завоеватели? Я решил остановить растущее влияние протестантизма, отменив «Десять статей». Их заменит консервативный акт, устанавливающий исконные основы веры.
Парламент должным образом принял закон с новыми «Шестью статьями». Он утверждал в подданных веру в пресуществление Святых Даров во время мессы, уточняя, что можно причаститься одним лишь вкушением хлеба, разрешал проводить личные богослужения, говорил о необходимости исповеди, о
