раскачался, а потом, решительно задвинув рюкзак в угол, спустился на площадь. Там безмятежно грелся на солнце базар — два параллельных прилавка и дюжина женщин, лениво переводивших взгляд с куриц, копошащихся в грязи, на свои яблоки. Крайняя, весёлая толстая баба, взвесив ему кило грушовки за двугривенный, подарила ещё и авоську.
Хрустя кисло-сладкой грушовкой, он шёл по нешироким улицам. Городок — нельзя было назвать его иначе, стоял весь золотой. Здесь не было дома выше двух этажей, а на главной площади осколками оштукатуренных стен белели холмиками курицы. Около Доски Почёта лежала корова, похожая на ленивую сонную собаку, с серьгой-репейником в ухе. Прямо от площади начинался спуск к реке, плыл противоположный берег, покрытый лесом, уже без домов и людей.
Улица вела его вперёд, мимо маленькой типографии с выцветшей местной газетой на стенде, мимо магазинчиков и контор, а спустившись вниз по вильнувшей вдруг в сторону улице, он обнаружил бьющий в срубе ледяной родник, зачерпнул воды, застудил ладонь и пошёл дальше.
Наконец он начал понимать, что только сейчас пришло к нему удивительное чувство хозяина над своей жизнью, чувство силы и веры во что-то лучшее.
Дорога внезапно вынесла его в поле. Но за этот день он уже научился радостно удивляться таким неожиданностям.
Солидный мальчик сидел у последнего дома, на высокой куче струганых досок, увидев этого, по- настоящему солидного мальчика, он остановился и кивнул. Мальчик кивнул в ответ. Так они несколько раз повторили движения друг друга. Наконец из авоськи появилось яблоко.
— Что это? — крикнул издалека молодой человек.
— Яблоко!
— Какое? — сразу же закричали с кучи.
— Круглое! — сострил он. Молодой человек, подтянув штаны, сполз по доскам вниз.
Они доедали яблоки, и длился страшный рассказ молодого человека о злобном псе Тузике, которому он, молодой человек, для смягчения злобного нрава (Тузика, конечно, а не солидного мальчика) читает сказки, сидя верхом на конуре. Потом, когда последнее яблоко исчезло, он встал, и, передав привет Тузику, двинулся дальше.
Негустой сосновый лес был отделён от реки широкой полосой мягкой, словно подстриженной травы. Выбрав место под одним, отдельно стоящим деревом, он, почему-то оглянувшись, опустился на землю, потом, снова оглянувшись, перевернулся на спину и стал смотреть в небо.
Он лежал неподвижно и чувствовал, как несётся с запада на восток Земля со своей немыслимой скоростью сколько-то там радиан в секунду, он не очень хорошо представлял, сколько, но ему нравилось думать, что очень много. Он ощущал, как растёт трава и колет его спину. Над ним летели спутники, а в противоположных краях земли стартовали огромные самолёты. Рёв турбин мешал ему, казалось, что он слышит шум их моторов, а надо было слышать совсем другое — то, как всплывают гигантские черепахи, те, что он видел в учебнике, и длинные их названия не мог запомнить; шаги австралийцев должны были наполнять его уши.
Обратная дорога была коротка. Он как-то сразу, минуя ту часть города, которая была похожа на деревню, попал на центральную площадь. Солнце уже село, но небо оставалось светлым, а кое-где зажглись фонари. Он ещё почитал объявления под фонарём («Продаётся коза. Возраст — четыре года». «Продаётся автомобиль „Москвич“, 20 лет»…), но вскоре нечто удивило его. Навстречу стали попадаться по двое, по трое, целенаправленно бегущие и идущие люди. Странное что-то было в этом быстром, молчаливом шествии при свете фонарей. Попадались в основном девушки, пожилых не было вовсе, а молодых людей — хорошо, если набралась четверть. Спорый, тихий марш продолжался уже полчаса, и вдруг дудочка крысолова запела.
— Это танцы! Я догадался! — пробормотал он и пошёл в гостиницу. В комнату подселили ещё одного жильца, но он уже спал в дальнем от окна углу, присутствие его было заметно только по окуркам в пепельнице и открытому настежь окну. Комната освещалась фантастическим светом — молочно-белый фонарь с трудом пробивал листву на высоте второго этажа. Негромко доносилась музыка.
Тихо сложив одежду на тумбочку, он забрался под одеяло, отчаянно заскрипев сеткой, и вытянулся. В этот момент он внезапно вспомнил всё то, о чём хотел забыть, это представилось чётко, голова работала ясно, будто и не устал он от этого дня, доверху набитого ходьбой и разъездами. Он даже скрипнул зубами. Как всегда, когда он вспоминал свои неудачи, что-то стыдное, ему захотелось тихонько повыть, но для него всё это было давно, уже год назад, и подступило сейчас, в гостиничном номере, где он жил, как взрослый.
Они лежали в мокром лесу. Вокруг палатки, среди ночных шорохов, огромные капли срывались с веток и гулко ударялись в набухшую водой землю. Ночь была светлая, ветер разогнал облака, к тому же они забрались порядком на север. Рядом с палаткой, через узкую гряду камней, стояла другая, за ней — камыши, осока, мёртвая трава и клубящееся в предрассветном тумане озеро — начало пути к океану. Дождь, несколько раз начинавшийся за ночь, да так и не начавшийся, соединял пропитанное водой небо и землю в тех озёрных краях.
Палатка вымокла насквозь, и лежавшие в ней ощущали не только сырость спальников, но и ручейки, вытекающие из углов. В центр, в середину, они положили девочку, а сами устроились по краям, стараясь не прижиматься к сочащимся водой стенкам. Он лежал слева с открытыми глазами, радуясь этой погоде, хмурому небу, потому что девочка была сейчас близко к нему, и он чувствовал на своём лице её ровное дыхание и запах волос.
Он лежал тогда с открытыми глазами и вспоминал то, как они в два дня, сразу после выпускного вечера, сорвались из Москвы, приехали сюда, как мгновенно по их приезде сменилась погода, пошли дожди и похолодало. О том, как ругались с вечера их одноклассники, спящие в соседней палатке.
И ещё он думал об этой девочке, что пришла к ним в школу в восьмом классе, среди четверти, и сразу обратила на себя внимание. Он боялся на неё взглянуть, не то что подойти, а вот она — рядом. Теперь рядом. Он специально застыл в неудобной позе, чтобы, повернувшись во сне, девушка легла головой на его руку. Дождь забарабанил по мокрому брезенту. Девочка открыла глаза и посмотрела на него. Потом сама легла ближе и положила его руку себе на плечи.
— Ну, — спросила она серьёзно, — жив?
— Что ты, — непослушными губами ответил он.
Было неудобно, и она повернулась, он одной рукой обнял её, а другой скользнул под спальник, почувствовав узкую спину и тонкую ложбинку позвоночника.
— А ты парень шустрый, — с некоторым удивлением, как бы про себя, сказала она.
— А ты что думала, — ответил он, только чтобы ответить.
Их одноклассник всхрапнул и перевернулся на другой бок. Третий был лишний. Но внезапно он понял, что то, что происходит сейчас между ними — не начало, а пауза перед сном — всё, что даровано ему судьбой, и чуть не застонал от безответности. Ещё ощущая её тонкие запястья под ладонями, он понял, что детство кончилось, и всё теперь будет по-другому, а так хотелось обратно, под его, детства, спасительную защиту.
Там он видел её в последний раз. Было… И оттого, что это всё — было, совершилось, прошло и совершено, стало немного не по себе. Огромный мир всасывал его, поглощал, и хотелось остановить это движение. У него не было желания жить в этом страшном взрослом мире, но он надвигался неотвратимо, вползал в открытое окно, наполняя огромную комнату. Этот приход отмечал шорох маленьких часиков под щекой. Часы шуршали, скреблись, будто предупреждая об опасности.
«Вот я нашёл всё то, что потерял, и найденное было ещё лучше, чем я мог ожидать…» «И найденное было лучше, чем… Было ещё лучше, чем… Было ещё лучше, чем я мог ожидать», — бессмысленно повторял он про себя. Вспомнился почему-то один из московских друзей, его длинное лицо и печальный голос: «Не стоит думать, что страдания улучшают человека, нет. Мы становимся мудрее, может быть, но для того, чтобы стать добрее, нужно совсем другое. Хотя страдание и сострадание…» «Да, от себя никуда не денешься», — подумал он.
И он заплакал оттого, что понял, как он мал, как ничтожно его тельце, и ещё оттого, что нет у него ничего в жизни.
