которой всё, что есть нечеловеческого, исчезло.
Я не мучился и поэтому мог слушать его с пониманием.
Мы говорили о литературе, как два клерка, выбравшиеся из конторы на рыбалку. Мы, собственно, и были два клерка — по роду занятий. И это было необидно, хотя я уже был бывшим клерком.
Наверное, два дворника говорили бы так же.
Шишкин стал редким типом русского писателя, живущего за границей не как литератор или литературовед, не как журналист или преподаватель. Его работа была иной, и, кажется, внешне не имела отношения к его прозе. Между тем этот человек не оставил литературу, живя в другой стране. Он не заместил процесс соединения слов тем, что называют «литературной жизнью». Он сидел и писал в своём уголку, и слова складывались, и двигалось повествование, полз по коридору сын, красивая жена возвращалась из магазина, и снова приходили — новые слова. Внешне этот процесс был лишён событий, но он сам по себе становился событием — потому что это не итог, а действие, совершение литературы, а не литературной новости.
Теперь он, после нескольких лет жизни в Цюрихе, приехал навестить сына. Он вернулся и удивлялся всему — деликатно удивлялся людям и обстоятельствам. Удивлялся моей службе, сидя в сторожилом закутке.
Впрочем, мы говорили о литературе.
— Торопиться не надо, — говорил он, — никто не может меня опередить. Никто не может написать за меня мой роман. Знаешь, у меня есть одна знакомая, которая меня несколько раз сильно выручала. Однажды у нас состоялся следующий диалог: «Миша, вы пишете роман?» — «Пишу». — «А герой там такой-то?» — «Такой-то». — «А действие происходит там-то и там-то?» — «Там-то и там-то». — «И в такое-то время?» — «В такое-то время». — «Так ваш роман уже написан. Смотрите в библиотеке Н-ский журнал». Я в испуге прибегаю в библиотеку и лихорадочно читаю этот журнал. На меня накатывает ощущение счастья — потому что это совершенно другой роман, не мой. Смысл заключается именно в том, что никто не может тебя опередить. Вот мы с тобой всё равно не можем написать одного и того же текста.
Тогда я слушал его под тонкое пение вьюги и вспоминал о том, как давным-давно приехал в гости к Шишкину.
И опять война мешала моему воспоминанию.
Шишкин рассказывал свои истории, а при этом облокачивался на старую мою голубую шинель, висящую на стенке.
Шишкин медленно шевелил губами, а я думал, что вот есть особый тип человека-отставника. Что-то главное в жизни совершено, и он успокаивается. Он несуетлив. Служба прошла. И это — я.
А тогда, много лет назад, мы тоже расставались.
Надо было уезжать из Цюриха на север, покидая красные корпуса Rote Fabrik и холмы и горы, другие города этой земли и этот город, где по ночам звенят своими мачтами маленькие яхты, качаясь на волне Цюрихского озера. Звон этот тих и странен, будто звон длинных серёг, струящихся от ушей к ключицам. Звон печален, звон этот — как унылое коровье стадо на склоне.
Я ехал мимо призывных пунктов, армейских плакатов, какой-то укрытой военной техники. Может, потому что у нас страна больше, кажется, что техника спрятана, что она находится в отведённых для неё местах. Тут же, в малом пространстве, она то выпирает из-за сарая, то высовывает хобот из-за дома. В отличие от моей страны всё это стреляло редко.
Но Шишкин уехал, оставив меня под нависающим Домом с большой буквы «Д».
Я открывал двери разговору, чтобы опять вернуться к экрану, к писателям незнатным и незнаменитым, к бульканью старого дисковода, сохраняющего память обо всем. Маргиналово жило своей жизнью на вахтенных постах, клубилось в запертых на ночь ларьках и строительных бытовках.
А диоксид хрома перемагничивался, домены менялись, диск крутился, запоминая эти истории, — и это было то время.
Катился мимо меня с Большого Каменного моста Нулевой год, а я сторожил обитателей Дома — богатых и бедных, сторожил букву ё и просто слова, сторожил и сам этот год, дышавший холодом перемен.
Хмурое путешествие
Иногда мне кажется, что лучшая профессия для меня — обозреватель.
Обозреватель всего.
Например, окрестностей. Как те западные писатели, которые приезжали перед войной в Советскую Россию.
И вот я представляю себе сход французских крестьян:
— Езжай, Вова, езжай… Погляди, чё там, расскажешь…
Я тоже так хочу.
Я уезжал плохо. Когда подошёл последний срок, всё исчезло. Путешествие разваливалось.
Я то сдавал билеты, то снова брал и, наконец, засунув в рюкзак свои государственно-геологические сапоги, уехал один.
Главное, я совершенно не понимал, куда еду. Вагон шелестел по рельсам, подпрыгивал на стыках, шум распадался на отдельные звучания — лязг, скрежет, шуршание…
Пробуждение в нём было внезапным, но самостоятельным. Всё так же качался вагон, но тяжесть отъезда покинула меня. И что всего удивительнее — я почувствовал себя совершенно счастливым.
Выгрузившись из поезда, я увидел мокрую станцию — преддверье северного города.
Была это Няндома.
Няндома оказалась довольно крупным городом, составленным из бараков и невысоких административных зданий. Двухэтажные бревенчатые дома, будто червивые грибы, состарились на мокрой земле.
Город этот был хмур, и я оставил его.
Я ехал в Каргополь.
Туда меня вёз странный, дополнительный и случайный автобус. В его неисправном двигателе закипала вода, автобус пускал пар и останавливался у каждого ручья. Пассажиры, ехавшие в нём без счёта, выползали наружу и начинали собирать малину. Шевелились придорожные кусты. Переговаривались, бормотали что-то с набитыми ртами пассажиры.
Двигатель остывал, залитая в него вода вновь заполняла какие-то полости, и путешествие продолжалось.
В те дни я боялся оставаться один, со страхом представляя себе ночную тоску, которая подступит ко мне, когда все дела будут переделаны, а ночлег мой — обустроен. Я боялся этой внезапной тоски, которая сжимает вдруг сердце, и хочется бежать куда-то, бежать, бежать без оглядки.
Оттого разговорился я со случайными капроновыми попутчиками, киевскими туристами.
Было их двое — человек лет сорока и его девушка.
Мы познакомились, и они предложили ехать вместе.
Нетвёрдо помня их имена, я шагал за ними по каргопольским улицам.
Хмуро было вокруг, однако вскоре после нашего приезда туман исчез, а небо засинело.
В центре города, в том месте, которое во всех городах называется Красной площадью, а в Каргополе — Соборной горкой, стояли маленькой толпой соборы. Один из них, Христорождественский, напоминал домик кума Тыквы. Он утыкан главами, возникшими на нём, как опята на пне, оброс пристройками и пристроечками, контрфорсами и кучами мусора.
Стояла там и шестидесятиметровая колокольня. Над её нижней аркой был укреплён фанерный герб — серебряная корова на ярко-синем поле — след каких-то недавних торжеств.
