– Ну, тогда я не могу себе объяснить…
– Что вы не можете себе объяснить, дон Иларион? Выскажитесь яснее…
– Вашу частую рассеянность, просчеты, которые с некоторых пор проскальзывают у вас в документах. А теперь позвольте дать вам один совет…
– Пожалуйста, дон Иларион, любой совет.
– Дабы избавиться от рассеянности, сеньор Альфонсо, вам следует… жениться. Женитесь, сеньор Альфонсо, женитесь. Для нашего банка женатые сотрудники самые выгодные.
– Да что вы, дон Иларион! Мне – жениться? Мне, Эметерио Альфонсо? И на ком?
– Поразмыслите над этим хорошенько, вместо того чтобы отвлекаться от работы по пустякам, и женитесь, сеньор Альфонсо, женитесь!
Для Эметерио началась невыносимая жизнь, жизнь, наполненная сознанием глубочайшего душевного одиночества. Он перестал посещать традиционные сборища и мыкался по отдаленным кафе в предместьях, где он никого не знал и его никто не знал. Печально глядел он, как толпы ремесленников и мелких буржуа – среди которых могли встретиться и преподаватели психологии – стекались в кафе со своими семьями, женами и детьми, выпить чашку кофе с гренками и послушать пианиста, исполняющего мелодии модных песенок. И всякий раз, когда на глаза ему попадалась мать, вытиравшая нос одному из своих малышей, он невольно вспоминал материнские – да, именно материнские, иначе не назовешь – заботы, которыми его окружала Росита в доме доньи Томасы. И он переносился мысленно в далекий и ничем не примечательный провинциальный городок, где Росита, его Росита, рассеивала рассеянность Мартинеса, дабы тот мог обучать психологии, логике и этике чужих детей. И когда на пути домой – нет, не домой, на постоялый двор, в меблирашки! – в каком-нибудь глухом переулке девица в низко опущенной на лицо мантилье обращалась к нему: «Послушай, миленок! Давай познакомимся, богатенький!» – он, спасаясь бегством, рассуждал сам с собой: «А для кого я миленок? Для чего я богатенький? Уж не прав ли дон Иларион – для чего мне богатеть? Какой интерес мне в моих сбережениях, если нет женщины в интересном положении, которой я был бы обязан помогать? Куда мне девать эти сбережения? Покупать государственные бумаги? Но что мне до государства, оно мне не интересно, его положение меня не интересует… Господи Боже!.. Зачем я убежал?… Почему не позволил себя увлечь? Почему не бросился очертя голову в ее объятия?»
Нет, это была не жизнь. Эметерио бродил по улицам, купался в людском море, пытаясь представить себе, о чем думают эти толпами идущие ему навстречу люди, и раздевал взглядом не только их тела, но и души. «Если бы я, как Мартинес, знал психологию, – говорил он себе, – как Мартинес, которого я поженил на Росите, ибо не может быть сомнения в том, что это я, я их поженил… Но, в конце концов, пусть живут в счастии и добром здравии, все остальное неважно. Вспоминают ли они обо мне? И в какие минуты?»
Поначалу он наблюдал за девицами с хорошенькими ножками, затем начал присматриваться и к тем, кто шел следом за этими ножками, потом занялся подслушиванием шуточек, которые отпускали молодые люди, и девичьих ответов и наконец увлекся преследованием парочек. Как его радовали дружные пары! «Смотри-ка, – огорчался он, – эту девушку уже оставил ее жених или кем он ей там приходился… Гуляет себе в одиночестве, ничего, пусть не унывает, скоро другой объявится… А те две парочки, по-моему, поменялись между собой. Это что еще за новая комбинация?… Сколько сочетаний по два можно составить из четырех единиц?… Я начинаю забывать математику…»
– Слушай-ка, – сказал Селедонио, повстречавшись с Эметерио в одном из переулков, где тот обычно занимался своими наблюдениями, или, правильнее сказать, застав его за одним из тех наблюдений, которыми он обычно занимался в переулках. – Слушай-ка! Тебе известно, что ты начинаешь приобретать популярность у молодых парочек?
– Как это понять?
– Они уже подметили, что ты к ним неравнодушен, и прохаживаются на твой счет. Прозвали тебя инспектором по женихам. И говорят: «Вот недоумок!»
– Ну что ж, не стану отнекиваться, они меня действительно интересуют. Мне больно видеть девушку, брошенную парнем, и такую, которой приходится часто менять кавалеров. Я от души огорчаюсь, когда замечательная девушка не может найти человека, который сказал бы ей: «Так вот где ты прячешься!» И когда, хотя она вывесила билетик с объявлением, к ней не является квартирант.
– Или постоялец.
– Как тебе угодно. Я очень все это переживаю и при других обстоятельствах сам открыл бы брачное агентство либо взялся за сватовство.
– Либо за…
– Мне все едино. Если поступать как я – из любви к ближнему, из милосердия, из человеколюбия, – то ни одно занятие не будет постыдным…
– Разумеется, не будет, Эметерио, разумеется, не будет. Вспомни, как говорил Дон Кихот, а он был настоящий рыцарь, образец и венец бескорыстия: «Не таково у нас ремесло сводни, каким ему следует быть, – это занятие требует благоразумия и осмотрительности, в каждой благоустроенной республике оно наинужнейшее, и допускать к нему следует только лиц благородного происхождения, а для надзора за их деятельностью подобает учредить должности инспектора и экзаменатора…» Он что-то еще говорил по этому поводу, но остальное я запамятовал…
– Да, да, Селедонио, меня это дело привлекает, но только как искусство, как искусство ради искусства, совсем бескорыстно, и не потому, что я желаю способствовать благоустройству республики, просто мне хочется, чтобы людям было хорошо, да и я бы веселился душой, видя и ощущая их радость.
– И вполне естественно, что Дон Кихот испытывал слабость к сводням и прочим подобным особам. Вспомни, с какой материнской лаской ухаживали за ним девушки, которых принято называть девицами легкого поведения. А милосердная Мариторнес! Она могла начисто отбросить все приличия, если требовалось вдохнуть новые силы в ослабшего ближнего! Или ты полагаешь, что Дон Кихот – вроде тех господ из Королевской академии испанского языка, которые утверждают, что проститутка – это «женщина, торгующая своим телом, предаваясь гнусному пороку похотливости»? Дело в том, что торговля – одно, а похотливость – другое. Есть среди них и такие, кто занимается своим делом не из-за денег и не из-за похоти, а ради развлечения…
– Да, из чисто спортивного интереса.
– Вот-вот, спортсменки вроде тебя. Разве не так? Ведь ты выслеживаешь парочки не из-за похоти и не ради денег?…
– Клянусь тебе, что…
– Да, вопрос для тебя в том, как поразвлечься, не компрометируя себя серьезными обязательствами. Куда веселей компрометировать других.
– Послушай, я не могу спокойно видеть девушку, которой приходится менять ухажеров лишь потому, что ни одного из них она не в состоянии удержать…
– Да ты художник, Эметерио. Ты никогда не ощущал тяги к искусству?…
– Одно время я увлекался лепкой…
– Ага, тебе нравилось мять глину…
– Не без того…
– У гончара – Божье ремесло, ведь говорят, что Бог вылепил первого человека из глины, как кувшин…
– Ну а я, Селедонио, я бы предпочел ремесло реставратора античных амфор…
– Починщика горшков? Того, кто скрепляет горшки проволочками?
– Да что ты, никоим образом, это грубое занятие… Но вообрази: ты берешь в руки амфору…
– Зови ее кувшином, Эметерио.
– Ладно, ты берешь кувшин, разбитый на черепки, и из-под твоих рук он выходит как новенький…
– Повторяю, ты настоящий художник. Ты должен открыть гончарную лавку.
– А вот скажи, Селедонио, Бог сначала, не задумываясь, выломал у Адама ребро, чтобы сделать из него Еву, а какой ее сделать, придумал уже после?
