советником Нефедьевым. Тот сидел за столом и перелистывал бумаги, но, как только отворилась дверь, поднял глаза и заулыбался:
— Проходите, садитесь… Давно вас жду. Не холодно вам в одной рубахе? Всё-таки дождит на дворе. Нынче осень ранняя.
— Терпим, ваше высокоблагородие. Оно, конечно, прохладно, но где его взять, сюртучишко-то? За три месяца ни разу свидания с женой не дали и на допрос не вызвали. Не знаю даже, за какие такие грехи отсиживаю.
— Тяжкие грехи, Александр Тимофеевич! Губернское правление, посоветовавшись со мной, предписало отобрать у тебя рыбу и товары, а самого отдать под суд без всякого следствия и разбирательства! Вот такова, стало быть, ваша вина и ваш грех: дело, так сказать, государственной важности.
Обвиняют вас в том, что купили у туркменцев рыбные култуки, кои находятся между Чёрной речкой и Белым бугром, и разбойников сих обязали ловить рыбу и приготовлять рыбий клей. Была такая сделка?
— Была-с, не отрицаю, — оживился Герасимов. — У меня на это контракты есть, — талагами называются по-ихнему.
Прокурор перевернул несколько листков и остановил взгляд на документе, исписанном красными чернилами. К нему были приложены две печати и вместо росписей значились отпечатки пальцев.
— Вот один из ваших контрактов, или талага, как вы изволили выразиться, — сказал Нефедьев. — Контракты изъяли из ваших папок при обыске на корабле, они незаконны.
— Почему-с, смею спросить?
— А потому-с… — Прокурор усмехнулся и посмотрел на купца как на беспомощную букашку, которую он может раздавить, если пожелает. — Во-первых, кто вам дал разрешение на какие-либо контракты с туркменцами? Во-вторых, туркменцы — подданные шаха, и он, узнав о ваших контрактах, сильно возмутился. Государю нашему пожаловался. А его императорское величество мошенников не терпит.
— Ваше высокоблагородие! Спаситель вы мой, — просительно залепетал купец и опустился на колени. — Не дайте свершиться наказанию. Кто же их знал, этих туркменцев, что они шахские! По неразумению я. Отведи беду — озолочу!
— Ну ладно, ладно. Встань с полу-то. Помолчи. Подумать надо. И не только обо мне. О нём в первую очередь!
Герасимов понял, что речь идёт о генерал-губернаторе, и согласно закивал головой. Нефедьев же отвернулся от купца и стал смотреть в окно. Долго смотрел. Руки за спиной держал, пальцами похрустывал. Потом резко повернулся, сел за стол и решительно объявил:
— Дело, стало быть, уладим так. На контрактах твоих напишем, что они недействительны. — Прокурор взял туркменскую талагу и написал на ней: «Считать недействительной». Затем потянулся и взял чистую четвертушку листа. — А на этой бумаженции, купец, ты напишешь, что больше не выйдешь торговать с туркменцами и откупать у них рыбные култуки не станешь! Эта подписка тебя и спасёт. Глупый, мол, и малограмотный, в политике не смыслю. Поладим, надеюсь?
— Поладим, ваше высокоблагородие! — совсем воспрял духом Герасимов.
— А теперь ступай домой. И никому ни слова — где был, что видел, о чём говорил. Ступай… Жабров! — крикнул он и, когда подскочил начальник тюрьмы, попросил: — Ты купцу одежонку подходящую подыщи. А то он в одной рубахе, а на улице мокро…
Прошло три месяца. Над Волгой разгуливали хлёсткие осенние ветры. Дули попеременно: то из Оренбуржья, то из калмыцких степей. Чёрные обложные тучи сеяли дождь. И когда он переставал, по утрам землю сковывали заморозки, предвещая раннюю гололедицу.
Государева экспедиция высадилась на астраханской пристани в слякотную непогодь. Несколько грузовых судов, прибывших из Казани, сиротливо кланялись носами скользкому дощатому помосту и грязножелтому продолговатому зданию вокзала. В промозглой сырости тускло светились купола кремлёвских колоколен. По деревянным тротуарам вдоль немощёных улиц, словно напуганные, торопливо шагали горожане. На площади у пристани стояло несколько возков.
Уральские казаки в полушубках и круглых шапках, с шанцевым инструментом и ранцами за плечами, не задерживаясь, отправились к казармам, где им загодя отвели место для жилья. Офицеры и сам начальник ведомства Азиатского департамента, коллежский асессор Карелин сели в повозки.
— Стало быть, договорились: завтра я вас отыщу, — напомнил Карелин штабс-капитану Бларамбергу и велел кучеру ехать по набережной к кремлю, в купеческие кварталы.
— Герасимовых знаешь? — спросил он.
— Как не знать, вашескобродие! Большой душевности люди!
— Ну так вези…
Подворье Герасимовых находилось сразу за кремлём, в белом городе. Успенский собор золотыми главами с грозной благоговейностью нависал над двухэтажным домом купцов, давил своей тяжестью, и оттого дом выглядел ниже других, хотя состоял из множества комнат и хозяйских чуланов и не в пример иным халупам покрыт был крашенной в малиновый цвет жестью.
Александр Герасимов в сюртуке и фуражке вышел из ворот, с любопытством оглядывая коляску. Он знал, что со дня на день должен прикатить его давний знакомый путешественник Григорий Силыч Карелин, но не ведал, что гость объявится именно сегодня, потому и не встретил его на пристани. А как сказали слуги, дескать, господин важный в гости, то сразу догадался, о ком идёт речь.
— Батюшки светы! — радостно воскликнул он, увидев Карелина. — Не ждал-с, признаться, сегодня, не ждал-с… И не могли о дне приезда сообщить? Встретили бы по-царски. А то и стол не накрыт, и ром в погребу.
Карелин слез с подножки коляски. Он был выше купца на целую голову: в цилиндре, в суконном сюртуке, в брюках дудочкой и туфлях петербургских, обрызганных здешней грязью. Глаза сердитые, но умные, прикрытые припухшими веками. Нос с горбинкой. Губы резко очерченные и подбородок с ямочкой. Неподступный с виду, но душой открыт. Герасимов полез с объятиями. Гость трижды чмокнул его, похлопал по плечу и хохотнул:
— Не подрос ты, однако, Саня, ни на дюйм. И дожди тебя поливают, и солнце пригревает, а всё такой же.
— Мал золотник, да дорог; велик верблюд, да воду на нём возят!
— Это ты верно, — всё также смеясь, согласился Карелин. — Нынче вот сам государь в экспедицию снарядил.
Весело подтрунивая друг над другом, они прошли во двор, оттуда в гостиную, а затем поднялись на второй этаж в отведённую для Карелина комнату.
За обеденным столом гость сидел прямо; ловко управлялся ножом и вилкой, руки держал над столом изысканно, словно дирижёр. Подбородок вскинут, поскольку жабо прикрыто белой жёстко накрахмаленной салфеткой. Герасимов понимал, что Григорию Силычу неловко, но было приятно видеть этакую важную персону у себя в гостях. Он заглядывал Карелину в глаза и посмеивался в душе над своим смятением. И тут же вспомнил их путешествие четырёхлетней давности на Тюб-Караган. Тогда Григорий Силыч, плавая на купеческом шкоуте, облюбовал каменистый мысок и обосновал на нём форт Ново-Александровский.
— В какую теперь экспедицию собираешься?
— На юг поплывём. Поглядим, как живут-могут туркменцы иомудского племени.
— Разрешили тебе к туркменцам плыть? Смотри! Нынче ведь всё с ног на голову поставлено. Купечеству нашему строжайше воспрещено причаливать к туркменским берегам. На всех тумбах объявления расклеены, за нарушение приказа — под суд.
— Что-то не пойму, о каком запрете говоришь? Моя экспедиция — по государеву слову!
— А что тут понимать? — купец тряхнул седеющей бородкой, раздвинул кружевные оконные занавески. — Вон погляди: весь астраханский флот зимует нынче на Волге. Кораблики, как собаки на привязи, торчат у своих дворов.
Карелин подошёл к окну. Хозяин, пристроившись сбоку, размахивая рукой, указывал то вправо, то влево на свинцово-серую Волгу, где виднелись суда с убранными парусами.
— Энто вон шкоуты «Мариам» и «Эшрет» купца Зюльфарова, а энто корабль «Четыре Евангелиста»
