— Ивана Хлебникова, у Зурабова, вон, все суда на месте, у Кафтанникова… А мои кораблики на карантинном рейде, под арестом стоят.
— Под каким ещё арестом? Что ты загадками изъясняешься?
— Да какие тут загадки, друг сердечный! Один Мир-Багиров по морю Каспийскому вольно плавает. Сам бог, сам царь, сам себе государь! По его подлейшему навету меня, считай, три месяца в тюрьме держали, всю рыбу пойманную отобрали. И подписку взяли, чтоб дальше Эмбы — ни шагу. И других о том же предупредили. Теперь-то понял?
— Не совсем. Не понял, на каком основании Баги-ров вольно по Каспию ходит, а остальные дома сидят.
— А на таком, что доказал он и правлению, губернскому, и губернатору военному, и полномочному министру Персии, что туркмены есть подданные шаха, а следовательно, и все их водные уделы принадлежат шаху. Мир-Багиров купил рыбные култуки у шаха, вот и плавает спокойно, а у других никаких справок и бумаг нет. Смекнул?
— Красиво управляют астраханские господа. — Карелин невесело засмеялся, покачал головой и спросил: — А ты что же, смирился или жалобу подал?
— Что толку жаловаться! Утряс кое-как это дело. Жаль только туркменцев. Рыбы они теперь мне наловили, ждут не дождутся моего приезда, а я — засел… Еле откупился.
— Откупился, значит, вину свою признал, — строго заговорил Карелин. — А вины твоей тут нет. Ну да ладно, я побеседую кое с кем. А сейчас хочу знать — в готовности ли твои парусники и повезёшь ли ты мою экспедицию?
— Да говорю ж тебе, арестованы все мои суда!
— Ерунда. Уладим. Загружай трюмы товарами: пойдёшь со мной в плавание.
БЕДА РОДИТ БЕДУ
В холодный пасмурный день со стороны Атрека въехал в Кумыш-Тёпе отряд туркменских всадников в белых колышущихся тельпеках. Седоки сдерживали коней, чтобы зря не выказывали свою красоту: всё равно смотреть некому — люди попрятались в кибитки. Кони, однако, верные своей породе и норову, шли пританцовывая и высоко вскидывая гордые головы. Всадники ехали в два ряда, а между ними шествовал нарядно украшенный верблюд. На нём сидела в шубе, опушённой мехом, в высоком борыке, увешанном монистами, старшая жена Кият-хана. Рукавом пуренджика заслоняя лицо от ветра, она поглядывала на кибитки, которые с каждой минутой становились всё ближе и ближе. Вскоре всадники поехали вдоль двух длинных рядов войлочных юрт, за которыми виднелись глиняные мазанки, загоны для скота, копны сухой колючки и хвороста. Слуга ханши, Султан-Баба, указал на кибитки Назар-Мергена.
— Хов, Кейик-ханым! Прикажешь останавливаться? Это и есть то самое место, куда едем.
Старуха кивнула И сощурила глаза, словно прицеливаясь. А из ближних юрт уже выглядывали люди и выходили взглянуть: кто такой пожаловал в гости? Приподнялся килим[1] и у мергеновской кибитки. Девушка лет шестнадцати ахнула, прикрыла лицо рукой и убежала в другую, соседнюю юрту. Подслеповато разглядывая приезжих, вышла жена Назар-Мергена. А за ней — и он, двухметрового роста старик с седой окладистой бородой И крепкими белыми зубами. Он сразу смекнул, в чём дело, и лицо его засветилось от гордости. Приняв слова приветствия от гостей, он проводил джигитов к чёрным Юртам, а старуху и её слугу повёл к себе. По обычаю, спросил о здоровье, о благополучии. И когда услышал, что все, слава аллаху, живы-здоровы и пребывают в счастливом покое, засмеялся:
— Ох и хитра ты, Кейик-ханым! Если твой очаг сыплет искры благополучия, то зачем навестила меня в такую ненастную погоду?
Хозяин вызывал на откровенный разговор. Да и к чему было хитрить, когда всего полмесяца назад приезжали к нему от этой ханши сваты. Торговались, охали, вздыхали, стыдили, услышав цену за его дочку-невесту: десять тысяч реалов. В тот раз так и уехали, ни о чём не договорившись. А теперь вот сама Кейик-ханым, мать жениха, наведалась. Любому понятно — зачем приехала. Нужны ли лишние слова? Однако Кейик-ханым не сразу завела речь о деле. Пожаловалась, покряхтывая:
— Этот русский купец что-то запаздывает. Говорят, уже льдйны у Кулидарьи[2] плавают, а дальше, к Мангышлаку, везде сплошной лёд. Если купец на днях не появится — значит, беда у него.
— Если купец к нам не приплывёт, то у нас беды будет больше, чем у него самого, — поддержал охотно разговор Назар-Мерген. — Куда запасы рыбы денем? Вся пропадёт. С плохим человеком связались туркмены. В прошлую пятницу Мир-Садыка видел. Говорит: «Зря завели торговлю с Санькой Герасимом. Скоро его с кишками съедят!» Видно, так оно и будет.
Купца до сих пор нет, а рыба гйить начинает. Сколько убытков опять!
— Разве у нас меньше?! — подхватила старая ханша. — Не будь нужды, мои люди в прошлый раз не стали бы о цене говорить, хотя и назначил ты калым… не каждому по плечу.
Хозяин смерил гостью насмешливым взглядом и пожурил:
— Не для «каждого» я растил своё дитя, Кейик. И если ты причисляешь себя к «каждым», то в моём доме тебе делать нечего. Я хан — и я знаю цену моей дочери!
На другой день, перед отъездом домой, Кейик полюбовалась будущей невесткой. Зовут Хатид-жой. Красивое имя. И сама высокая, стройная, белолицая. Чайник поставила на сачак с завидным проворством, а перед отъездом приветливо сказала: «Счастливого вам пути». Кейик-ханым той же дорогой, со своим слугой й всадниками возвратилась в Гасан-Кули. На душе светло, настроение хорошее, словно помолодела лет на тридцать и её самою за молодого джигита отдают.
Слухи о скором свадебном тое расползлись по Побережью. Узнали о предстоящем пиршестве в Кумыш-Тёпе, Кара-Су, на Челекене, на Дардже, на Красной косе. Свои, гасанкулийцы, выходя утром из кибиток, смотрели в сторону порядка Кейик-ханым и её сыновей. А там уже ямы рыли, где будут баранов резать, казаны чистили и свозили всевозможную посуду и утварь. Каждый день на задворках останавливались навьюченные верблюды.
Но не только о свадебном тое думали люди. Больше смотрели на море, в ожидании русских парусников.
Прошла неделя — и вот они появились.
Атрекцы бросились к берегу. От прибывших кораблей тем временем отделилась небольшая лодка, в ней несколько человек. Когда подплыла эта лодчонка ближе, все увидели в ней каджаров. Якши-Мамед от неожиданности растерялся, потеребил бородку, руки в бёдра упёр. И другие никак не могли понять, зачем пожаловали они. И понёсся по толпе недобрый говорок: «Мир-Садык это… Сучий сын, Мир-Садык… Убить бы его мало, проклятье их роду…» Ропот нарастал, а каджары, нисколько не боясь, причалили к берегу и спрыгнули на хрупкую ракушку.
— Мир вам, добрые люди! — громко произнёс Мир-Садык и свёл на груди ладони.
Несколько туркмен вышли вперёд, недружелюбно оглядели гостей. А Якши-Мамед сердито спросил:
— Говори, зачем приплыл?
— Не горячись, хан, — сухо отозвался Мир-Садык. — Вот, возьми свои талаги. Больше твоего купца здесь не будет. Астраханский губернатор посадил его в тюрьму. Талаги я тебе привёз, чтобы выручить из беды. Знаю, рыба твоя гниёт, икра портится. Подумай, и пока не поздно — вези рыбу Абу-Талибу, моему брату. Он возьмёт за полцены…
— Собачья отрава! — процедил сквозь зубы Якши-Мамед.
Мир-Садык бросил талаги, повернулся и с достоинством направился к своей лодке. Остальные каджары поспешили за ним.
В течение двух следующих дней от Чагылской косы к расшиве Мир-Багирова и обратно беспрестанно курсировали киржимы. Больше половины рыбаков сдали свой осенний улов. Один лишь Кадыр заупрямился. Ходил, грозил всем подряд, что придётся отвечать перед Кият-ханом. Люди слушали его, разводили руками. Разве можно, мол, рисковать! И опять заговорили о предстоящем тое. И тут приехал Киятов слуга с
