по ступенькам. Из прихожей попадали в зал с огромным камином, близ которого размещался буфет. Столики были покрыты яркими платками вместо скатертей. Буфетную и следующую за ней комнату расписывали два неразлучных тогда друга: Борис Григорьев и Александр Яковлев. Роспись последнего была особенно удачна: город из кубиков цвета охры, громоздящийся горками к синему небу, как изображали на картинах итальянского кватроченто. По узким улицам тянулась процессия комедиантов, с колесницей Аполлона во главе, запряженной единорогом. По сторонам проема, открытого в театральный зал, распластались Арлекин и Панталоне.
Театр в «Привале» стал триумфом Судейкина. Художник посвятил его своим любимцам: Карло Гоцци и Эрнсту-Теодору-Амадею Гофману. Позолота лепнины тускло мерцала на черных сводах зала. Это напоминало Венецию: темная вода каналов, смоляные гондолы, бауты из черного бархата, золотые кони Св. Марка, мавры на Часовой башне… Венецианская «комедия дель арте» — воплощенная амбивалентность — и увлекательные авантюры героев гофманских новелл. Окошки были закрыты расписными ставнями, на которых Судейкин изобразил карнавал: дам с веерами, кавалеров в треугольных шляпах — то ли графа Гоцци, то ли капельмейстера Крейслера.
В этом театрике в подвале устраивались кукольные представления, вечера поэзии, какие-то доклады (по «теории поэтического языка», например). 29 октября 1916 года торжественно отметили 10-летие творческой деятельности Кузмина; представлено было три пьески юбиляра: «Два пастуха и нимфа в хижине» в декорациях Судейкина и тому подобные мелочи.
Нет сомнения, что контингент был здесь на любой вкус. Шла война, некоторые молодые красавцы вынуждены были находиться в армии, но хватало белобилетников, пользовавшихся разнообразными отсрочками и льготами. Модный кокаин, зрачки, расширенные атропином, набрильянтиненные сверкающие проборы… Просуществовало заведение до апреля 1919 года, пережив две революции и устройство по соседству братского кладбища. Росписи подвала погибли в наводнении 1924 года, мало чем уступавшем по разрушительности происходившему на сто лет ранее.
«Привал комедиантов» — последняя крупная затея «Общества Интимного театра», о котором мы вспоминали на Галерной, у «Дома интермедий». Но в подвале на Марсовом поле главную роль играл не Всеволод Эмильевич Мейерхольд, а Николай Николаевич Евреинов. Фигура любопытная, хоть и заслоненная в массовом сознании вечным своим соперником в открытии новых театральных приемов Мейерхольдом. Трудно сказать, почему; на Западе, кажется, Евреинова знают даже чуть-чуть побольше, чем Мейерхольда: он там благополучно писал и ставил свои пьесы, умерев в приснопамятном 1953 году, тогда как теоретик «театрального Октября» погиб в застенке на тринадцать лет раньше.
Евреинов — что-то в нем, безусловно, мерещится. Учился в училище правоведения, магистерская диссертация его вообще, кажется, не может оставить никаких сомнений: «История телесных наказаний в России». Уайльд был его кумиром; сочинял он некий «театр для себя»; являлся во фраке, с моноклем; в бритом лице его была какая-то женообразность, нравящаяся, впрочем, многим девушкам. Жену свою, А. А. Кашину, с которой сочетался браком лишь в возрасте 42 лет, учил он фрейдовскому психоанализу, входившему в моду.
При новом режиме оба оказались при деле: Мейерхольд поставил «Мистерию буфф» Маяковского, Евреинов устроил на Дворцовой «Штурм Зимнего» с восемью тысячами статистов. Однако Мейерхольд выдавил соперника из большевистской России и сделался на двадцать лет непререкаемым авторитетом по части революционного театра. Повезло, в конечном счете, все же Евреинову, умершему естественной смертью.
«Привал комедиантов» в сознании современников безнадежно перепутался с «Бродячей собакой», так что даже Анна Андреевна Ахматова в своей «Поэме без героя» устраивает «бал метелей на Марсовом поле» в 1913 году, когда страсти, подобные воспетым ею, кипели отнюдь не здесь, а на Михайловской площади, в подвальчике, где художественная богема собиралась с 1912 по 1915 годы. Закрыли «Собаку» в связи с введенным в военные годы «сухим законом»: за продажу спиртного.
Публика, действительно, бывала в двух подвалах одна и та же. Все то же «Общество Интимного театра»: Мейерхольд, Кузмин… Совсем забыта личность главного заправилы и организатора: Бориса Константиновича Пронина, именовавшегося «хунд-директором», что, собственно, подразумевало, что они с женой, В. А. Лишневской, были хозяевами того и другого заведения, обеспечивавшими скромный, но достаточный навар. Как-то должны же были окупаться буфетчики, обслуга, цветы на столиках, подававшиеся телячьи котлеты.
Погодок с Мейерхольдом, Пронин пришел в театр уже в зрелом возрасте, попробовав разные варианты. До двадцати двух лет жил в Киеве, затем отправился в столицу, пытался учиться в университете на разных факультетах. Побаловался распространением эсдековских прокламаций, познакомился с Горьким, Луначарским (оказывавшим позднее высочайшее благоволение «Привалу»). В 1905 году на Поварской Мейерхольд организовал студию при Художественном театре и привлек туда Пронина для решения разных хозяйственных вопросов. Идеи театрального реформатора надолго увлекли Бориса Константиновича. Он оставался верным рыцарем Мейерхольда на следующее десятилетие, вполне разделив его мысль о необходимости новых форм общений между деятелями искусства, того, что пытались впервые осуществить в «Доме интермедий».
Актеры и художники на самом деле люди мрачные, неврастеничные, на какие-то общественные акции поддающиеся с трудом. Так что надо отдать должное организаторским способностям Пронина, воплотившего идею, которой изначально суждено было погибнуть в дымной пивной за дюжиной портера. Его самозабвенная кипучесть увлекла и подняла литераторов, художников, актеров и музыкантов. Не то чтобы клуб, но уж абсолютно не кабак. Нечто такое, где все друг друга в принципе знали бы, но не настолько, чтобы нельзя было вдруг удивить знакомцев такими сюрпризами, какие казались бы неудобными в кругу совсем уж близких друзей, и вовсе были бы неуместны для посторонней публики.
Место было найдено во втором дворе дома 5 на Михайловской площади, ныне загаженном вряд ли более, чем в те времена. Обшарпанность стен и птичий помет на булыжниках предусматривались как элементы стиля. Название подвала — «Бродячая собака» — тоже, как понимаете, ассоциируется не с болоночкой расфуфыренной, а облезлой какой-нибудь беднягой с репейниками в хвосте. Авторство названия оспаривали между собой Евреинов, Пронин, актер Николай Петров (по прозвищу «Коля Петер») и писатель Алексей Толстой (будущий классик советской литературы).
Войдя во вторую подворотню, поворачивали сразу налево и спускались под жестяным навесом на четырнадцать ступенек, ткнувшись в запертую дверь. Звенел колокол, у гостя требовали пригласительный билет, и из-за стены вещал пронинский голос: «Здесь все друг друга знают!»
Публика была пестрая. Голубой цвет вовсе не преобладал. Но, конечно, люди, связанные как-то с театром. Заваливались сюда сразу после спектаклей, иногда не сняв грим — сбор начинался в 11 вечера. Бонтонные молодые люди с неопределенными источниками доходов, пописывающие стихи, любили появляться здесь напудренными, с ярко-красными губами и подведенными глазами…
Если подумать, какая фигура из постоянных обитателей «Собаки» могла бы наиболее выразить ее суть, наверное, это Паллада Олимпиевна Гросс (назовем ее по последнему мужу). Урожденная Старынкевич; у них в семье (как у Маниловых) принято было давать деткам античные имена: Сократ, Кронид, Олимпий… Трудолюбивые исследователи выявили общее количество ее фамилий, меняемых с мужьями: графиня Берг, Богданова-Бельская, Дерюжинская, Педди-Кабецкая (эта особенно прелестна!). Как все здесь, немножко играла, сочиняла какие-то стихи, но более всего чаровала:
