Но не только крупнейшей в России коллекцией национального искусства примечателен Русский музей. Михайловский дворец — его главное здание — общеизвестный шедевр петербургского зодчества. Карл Иванович Росси был, разумеется, сведущ в европейской архитектуре, знал ее лучшие образцы, и вряд ли случайна перекличка двух портиков: Перинной линии (1802–1806, арх. Л. Руска) и южного фасада Михайловского дворца (1819–1825, арх. К. И. Росси). Михайловская улица, выведенная на Невский проспект одновременно со строительством дворца, определила основную ось ансамбля. Найти его прототип нетрудно: церковь Мадлен в Париже, колоннада которой перекликается с портиком Бурбонского дворца на другом берегу Сены. Но насколько мало ощутима эта перекличка в реальном пространстве живого города, хоть очевидна на плане, — и как у нас в Петербурге замысел зодчего реализован с четкостью архитектурного макета!
Дворец принадлежал великому князю Михаилу Павловичу, уже упоминавшемуся на страницах этой книги. Под контролем брата Императора Николая I находились российская артиллерия, гвардейский корпус и военно-учебные заведения, так что наклонности Михаила Павловича, по-видимому, реализовывались в баснословной строгости, с которой он относился к малейшим нарушениям формы и строя. Испытывал, должно быть, некоторое удовольствие, отправляя багровых от смущения юнцов-конногвардейцев, застигнутых в кондитерской, на гауптвахту… Не лишен был, впрочем, обычных слабостей. Замечали, что был он привязан к некоему полицмейстеру, отличавшемуся особенной дородностью, и не упускал случая, оказавшись рядом с ним, незаметно пощекотать его брюхо. Полицмейстеру это, наконец, надоело. Как-то на празднике в Петергофе, где брат царя следил за порядком в многотысячной толпе, заполнявшей аллеи Нижнего парка, он все-таки не упустил, заметя своего любимца, встать перед ним и готов был уж приступить к щекотанию. Полицмейстер, однако, подвинулся, уступив место за великим князем какой-то толстой купчихе, в атласный живот которой уперся палец Михаила Павловича, затянутый в перчатку. Почувствовав подмену, великий князь в недоумении обернулся — и осчастливленная толстуха присела перед ним в глубоком поклоне.
Михаил Павлович был на двадцать один год моложе старшего своего брата, Императора Александра I, и всего на два — Николая Павловича. Многодетная супруга Павла I родила двух сыновей: Александра и Константина, после чего пошли дочери, шесть девиц, и завершилась эта кампания по созданию императорской фамилии еще двумя мальчиками. Именно Павел Петрович всерьез задумывался над порядком престолонаследия в России и обеспечил надежный генофонд, из которого уж всегда можно было бы найти наследника (против появления на престоле дам он решительно возражал). Тем не менее, сложности возникли и могли бы оказаться неразрешимыми, если б не оказался на троне столь же чадолюбивый Николай с его четырьмя сыновьями и тремя дочерьми. У Михаила были только девочки: пятеро, из коих выросла лишь одна, Екатерина Михайловна, вышедшая замуж за герцога Мекленбург-Стрелицкого. Дожила старушка до воцарения своего двоюродного внука, Николая II, который после ее смерти и купил у наследников дворец для Русского музея.
Личность великого князя кажется еще незаметнее в сравнении с необыкновенной яркости его супругой, великой княгиней Еленой Павловной, приглашавшей в Михайловский дворец всех известных ученых, литераторов, музыкантов, художников своего времени. Не чужда она была государственных интересов; считается, что ее советы учитывал племянник, Александр II, проводя великие реформы. Кстати, одним из надежных симптомов нетривиальных наклонностей мужа является обычно повышенная общественная активность жены (разумеется, все не без исключений, но для читателя есть повод поразмыслить).
Михаила Павловича причисляют к гонителям Лермонтова — на том основании, что как-то он выразил неудовольствие появлением гусара-поэта на параде со слишком короткой саблей. Соллогуб вспоминал, как с ужасом увидел Лермонтова на балу у Воронцовых-Дашковых (Александра Кирилловна, «как мальчик кудрявый резва», и братец ее, Сергей Нарышкин, в пеньюаре), дом этот, на Английской набережной, 10, упоминают во всех путеводителях. Причина смятения Соллогуба была та, что Лермонтову уже предписано было отправляться на Кавказ после выхлопотанного бабушкой отпуска, а на балу присутствовал сам грозный начальник столичных гвардейцев. «Убирайся-ка отсюда, Лермонтов, пока не арестовали! — прошипел автор „Тарантаса“ сочинителю „Героя нашего времени“. — Вон как на тебя посматривает великий князь!». Но Михаил Павлович оказался снисходителен, и жандармы не явились отбирать у Михаила Юрьевича шпагу.
Под арестом Лермонтову приходилось сидеть в непосредственной близости от Михайловского дворца: в Ордонансгаузе (Садовая ул., д. 3), угол Инженерной. И поныне из зарешеченных форточек этого заведения, не изменившего принадлежности, высовываются провинившиеся солдатики с просьбой кинуть сигаретку. Во времена Лермонтова и Михаила Павловича порядки были мягче. Михаил Юрьевич, ожидая решения военного суда, даже принимал здесь гостей.
Причиной его заключения была дуэль с Эрнестом де Барантом, сыном французского посла. Поводы лермонтовских поединков вообще весьма туманны, но в данном случае вызов имел отчасти даже патриотическую окраску. На балу у Лавалей (Английская наб., д. 4) 16 февраля 1840 года Барант попросил у нашего поэта объяснений насчет «невыгодных вещей», сказанных, будто, Лермонтовым по поводу отношений француза с «известной дамой». Им-то она была известна, но лермонтоведы бьются в догадках; подозревают княгиню Марью Алексеевну Щербатову, урожденную Штерич, девятнадцатилетнюю хохотушку и певунью, уже замужнюю, но высказывавшую поэту желание «опуститься на дно морское и полететь за облака» с его Демоном. И вот Барант добавил, что у него на родине знали бы, как решить подобное дело, а наш поэт-патриот не растерялся, молодец, и отвечал, что и у нас в России не позволяют оскорблять безнаказанно. Сражались на саблях, их сломали и перешли на пистолеты. Лермонтов ущучил промазавшего француза, свой пистолет направив в сторону, о чем немедленно всем стало известно, к вящему конфузу заносчивого галла.
Среди прочих, навестил Лермонтова в Ордонансгаузе Белинский, написав об этом другу Боткину известное письмо, в котором уподобил поэтический талант Ивану Великому (странное совпадение: с этой кремлевской колокольни обозревал мальчик Лермонтов Москву в первом своем прозаическом опыте). Но мы об этом вспоминаем только ради того, что Белинский, с присущим ему энтузиазмом, доходящим до наивности, стал допытываться у заключенного, как тот относится к женщинам. Разумеется, экс-гусар уверил плохо ему знакомого и вовсе не интересного журналиста, что к женщинам он относится очень хорошо и только о них и думает. «Насколько выше я его в нравственном отношении, — забился тут же в конвульсиях неистовый Висссарион в письме к Боткину, — но как же, вместе с тем, гениален этот юноша!»…
В линию с Ордонансгаузом, на углу с площадью — здание, в котором поверхностный наблюдатель не найдет ничего, отличающегося от других, выстроенных по периметру площади, как было задумано Росси. Однако же этот угол в стройной перспективе был выломан в 1903 году, когда здесь вздумали построить новое здание: то ли для банка, то ли для городской думы. В своем роде преемственность: первый дом в 1830-е годы принадлежал тогдашнему градскому голове Жербину. В жербинском доме жил Павел Петрович Свиньин, демонстрировавший здесь собрание разных курьезов и раритетов, вроде чепчика, сплетенного из настоящей паутины, и фальшивого посоха Ивана Грозного (наверное, того самого, что на картине Репина). Среди прочего, была неплохая коллекция картин: Кипренского, Венецианова, Тропинина и других современников Свиньина. Называлось это пророчески «Русским музеумом» — лет за семьдесят до открытия нынешнего — и распродано с аукциона самим владельцем. Уже в 1930-е годы на пустыре была воздвигнута, по проекту Ноя Троцкого (строителя «Большого дома»), школа, фасады которой лишены всякого сходства с работами зодчего в стиле конструктивизма, а повторяют классические формы.
В соседнем доме (пл. Искусств, д. 4), имеющем вполне первобытные сандрики, рустовку и замковые камни, в 1870-е годы размещалась кондитерская Н. Ф. Кочкурова. В это время сквер на площади превратился уж в тенистую рощу, заслонившую фасад дворца и начисто уничтожившую ампирные россиевские перспективы. Сад обнесен был массивной оградой, внутри разместились разные павильончики, киоски, устроились цветники и альпийские горки. Имелся уютный ватерклозет. Излишне указывать, что петербургские «тетки» облюбовали это место, наряду с бульваром и «Зоологией». Удачное знакомство могло быть продолжено беседой на империале конки, отправлявшейся с площади на Невский, либо заходом на чашку шоколада в кочкуровскую кондитерскую… И вот, вообразите: жаркий августовский полдень, остолбенелые фигуры за столиками, бледные лица с выпученными глазами, разинутыми ртами, надкусанная безешка, выпавшая из бессильной руки… грохот по булыжной мостовой пролетки, увлекаемой мощным
