начале роста крыльев: она вскипает и при этом испытывает раздражение и зуд, рождая крылья.
Глядя на красоту юноши, она принимает в себя влекущиеся и истекающие отсюда частицы — недаром это называют влечением; впитывая их, она согревается, избавляется от муки и радуется» («Федр», 251).
Благодаря переводу А. Н. Егунова (о нем еще вспомним), мы, и не зная оригинала, можем почувствовать живую, горячую образность платоновского диалога. «Крылья» — в сущности, развернутая иллюстрация нескольких абзацев «Федра», посвященных любовному опыту, плодотворному лишь тогда, когда влюбленный не ограничивается физической близостью с любимым, но старается развить его лучшие наклонности, развиваясь и сам, открывая новые горизонты, обогащаясь новыми знаниями и умением. В свою очередь, юноша не может остаться равнодушным к тому, кто любит его активной, творческой любовью. «Он любит, но не знает, что именно. Он не понимает своего состояния и не умеет его выразить; наподобие заразившегося от другого глазной болезнью, он не может найти ее причину — от него утаилось, что во влюбленном, словно в зеркале, он видит самого себя; когда тот здесь, у возлюбленного, как и у него самого, утишается боль, когда его нет, возлюбленный тоскует по влюбленному так же, как тот по нему; у юноши это всего лишь подобие, отображение любви, называет же он это, да и считает, не любовью, а дружбой. Как и у влюбленного, у него тоже возникает желание — только более слабое — видеть, прикасаться, целовать, лежать вместе, и в скором времени он, естественно, так и поступает», («Федр», 255).
Напротив «целибеевских» бань — до неузнаваемости перестроенный особняк (ул. Некрасова, д. 11), в котором в 1918–1922 годах размещался «Дом литераторов» — еще одна, наряду с «домом искусств» на Мойке, кормушка для не определившихся по отношению к советской власти интеллигентов. Здесь, на Бассейной, несколько больше было «осколоков старого режима». Гумилева чтили — в пику Блоку, написавшему полубезумную поэму «Двенадцать», считающуюся почему-то революционной апологией. Сытая барышня с кокетливо-огромным бантом — Ираида Гейнике, жившая в комфортабельном доме «Бассейного товарищества» (ул. Некрасова, д. 58–60) — заставляла дон-жуанствующего Гумилева ее провожать, насочиняв потом в мемуарах, что поэт плел сети контрреволюционного заговора, для чего держал склад оружия в письменном столе.
«Дом литераторов» помещался на углу Бассейной и Эртелева переулка, переименованного в Чехова, по той, очевидно, логике, что Антон Павлович был приятелем Алексея Сергеевича Суворина, издателя «Нового времени», редакция и типография которого помещались в этом переулке (дома 6 и 13). «Новое время» принято было считать рептильной газеткой, причем эта репутация, созданная нашими дореволюционными либералами, сохранялась в советские годы (уж чья бы корова мычала!). На самом деле это была любимая народом газета, делавшаяся профессионалами высокого класса. Издательство «Нового времени» выпускало много полезного, в том числе справочники «Весь Петербург», по которым (в отличие от нынешних) можно реально судить о том, что собой представлял наш город в первые семнадцать лет XX века.
Младший Суворин, Михаил Алексеевич, в 1914 году затеял журнал «Лукоморье» с хорошими гонорарами. Кузмин подрабатывал везде, где только мог, захаживал и сюда. Он любил рассказывать, как появлялся в редакции Рюрик Ивнев, по необыкновенной рассеянности стукаясь о стенки, принимая окна за двери. Но конторщица неправильно насчитала гонорар по строчкам стихов, и Рюрик немедля назвал нужную цифру, вслед за чем опять грохнулся об косяк.
Рюрик Ивнев (настоящее его имя Михаил Александрович Ковалев) — поэт, конечно, не бог весть какой; что называется, третья волна, но да, в интересующем нас отношении точно был, причем весьма типичен. Отец его был губернатором, потом служил в Государственном контроле, так что Рюрик принадлежал, так сказать, к служилой аристократии. Сам где-то числился в канцелярии и исправно там отсиживал. Но в неслужебное время становился богемным художником с несколько даже опасными наклонностями.
Одно время был его любовником некто Всеволод Леонидович Пастухов, пианист и литератор, года на три помоложе Рюрика (это уже поколение 1890-х годов). Вспоминал он, как в одну из ночей на квартире Рюрика, когда много было выпито и переговорено, хозяин вдруг глянул на гостя сумасшедшим взором и сказал: «Валя, ты такой хороший, и я боюсь, что тебя испортит жизнь, я хочу теперь же, сейчас же убить тебя». В самом деле — вынул заряженный пистолет. Так напугал юношу, что тот перестал к нему ходить и вешал телефонную трубку, когда Рюрик пытался позвонить.
Характерно, что после революции наш декадент стал у большевиков служить по снабжению, заодно брошен был своей партячейкой на организацию «группы имажинистов». Никогда не сидел, ни в чем не обвинялся и дожил до девяностолетия, с несколькими сборниками комсомольских стихов.
Если глянуть на Литейный с моста, по направлению к Невскому, то застит перспективу «Большой дом», грузно вываливающийся по левой стороне проспекта (д. 4). На месте его находился изящный арсенал — постройка Федора Демерцова, архитектора классицизма, все творения которого загадочным образом исчезли. Но, за этим печальным исключением, Литейный — типичный петербургский проспект. Симметричные ровные строчки фасадов, изредка оживленные вертикалями: фалловидным кивером Офицерского собрания, на углу Кирочной, несколькими возвышенными выступами над углами домов и, в туманной дымке, венчающей перспективу колокольней Владимирской церкви. Роль вертикалей в образе Петербурга — предмет особых размышлений: шпили, колонны, конусообразные завершения башен, все это особенно заметно на фоне преобладающих в городском пейзаже горизонтальных стелющихся линий, отвечающих равнинному характеру местности.
На углу Литейного (д. 24/27) и Пантелеймоновской — дом, называющийся по его первому хозяину — разорившемуся на его строительстве и вскоре умершему князю Александру Дмитриевичу Мурузи. Князь этот был внуком правителя Молдавии и сыном турецкого дипломата, ведшего двойную игру в пользу России на переговорах в Бухаресте, завершившихся присоединением Бессарабии к России в 1812 году. После этого Дмитрий Мурузи был в Стамбуле посажен на кол, а вдова его с семейством прибыла в Петербург, пользуясь покровительством русского Царя.
В начале прошлого века здесь располагался просторный деревянный дом, окруженный садом. Принадлежал он сенатору Николаю Петровичу Резанову, женатому на дочери купца Григория Шелехова, основавшего Российско-Американскую компанию. Овдовев и похоронив жену в Александро-Невской лавре, Николай Петрович отправился в кругосветную экспедицию. Сюжет, известный поклонникам рок-музыки 1970 -х годов: оперы «Юнона и Авось», по поэме Андрея Вознесенского. Детишек своих, что любопытно, оставил Резанов на время своего путешествия на попечение знакомого нам министра и баснописца И. И. Дмитриева.
Дом Мурузи строился в 1874–1876 годах по проекту архитектора А. К. Серебрякова. Отделка фасадов в «мавританском» стиле, с многочисленными колонками, арочками, отлитыми в гипсе орнаментами, вызывала тогда всеобщий интерес и казалась внове. В то время мотивы архитектурных деталей были предметом серьезного обсуждения, но сейчас уже трудно определить, чем этот «мавританский» дом отличается от стоящего на другом углу Литейного (д. 21) дома Тупикова (1876–1877, арх. Ю. О. Дютель), где подпущены, кажется, «русский стиль» и ренессанс.
В начале 1890-х годов дом принадлежал уже генерал-лейтенанту О. Ф. Рейну. В нем сдавалось в наем 57 квартир, арендовали помещения 7 магазинов. С угла Пантелеймоновской заходили в магазин пряников Николая Абрамова; продавались там халва, мармелад и пастила. Подъезд с Литейного, с мраморной лестницей в вестибюле, принадлежал хозяйской квартире. В 1919 году квартира опустела, и в нее вселилась литературная студия «Дом поэтов», основанная Н. С. Гумилевым. Не то была она при издательстве «Всемирная литература», не то отпочковалась от него.
Странная вообще судьба Николая Степановича Гумилева. Всю мировую войну находился он на фронте, награжден боевыми Георгиями. В начале 1917 года оказался в отпуске в Петрограде, был отправлен отсюда в командировку в Салоники. Октябрьская революция застала его в Париже, куда через пару лет все мечтали уехать, а он, с немалыми, надо сказать, усилиями, вернулся весной 1918 года в Петроград. Развернул здесь кипучую, поэту даже, вроде, не свойственную деятельность: студии, гильдии, «Звучащие раковины», хороводы юных графоманок из недорезанных буржуйских семей. Еще более странно, что он был арестован и расстрелян в 1921 году; понятнее было бы в 1937, к которому он успел бы уже организовать какую-нибудь краснознаменную студию ветеранов Первой Конной…
Парадная с Пантелеймоновской — ближе к Спасо-Преображенскому собору — вела к Мережковским.
