можно было встретить часто. Мужик шел, раскачиваясь, и на середине не удержался на ногах. Взмахнув руками, он упал на Регину Владимировну, и они рухнули с мостка в воду. Мужик, хоть и был пьян, быстро встал на ноги, отряхнулся и поковылял к берегу, ругаясь матом и отплевываясь, а тучная Регина Владимировна еще долго стояла на карачках, пытаясь подняться. Она и дома с трудом вставала после мытья полов, в два захода: сначала опиралась на одну ногу, потом подгребала другую, а тут от неожиданности и из-за мокрой одежды бултыхалась в мутной луже, не в силах обрести равновесие. Но не это заставило Надю потерять голос. Не это стало причиной ее очередного нервного припадка, после которого она так и не пришла в себя.
Падая, Регина Владимировна так и не выпустила из своей ладони ручку Леночки и утянула ее за собой. Леночка же вцепилась в пакетик с хлебом для уточек и не могла себе помочь. Одной рукой она сжимала руку бабушки, другой — пакет с хлебом. Она упала в пруд плашмя, лицом, как потом сказали врачи — захлебнулась сразу же.
Надя видела, как к Регине Владимировне бросились люди, как какая-то женщина закричала, как начали вытаскивать Леночку и делать ей искусственное дыхание. Она видела, как приехала «Скорая», которая забрала Леночку. Видела Регину Владимировну, которая истошно кричала: «Лена! Лена!»
Пока одна группа людей обступила Регину Владимировну, другие прохожие стояли над Надей, которая билась в припадке. Опять закричала какая-то женщина, опять кто-то побежал вызывать «Скорую». Надя слышала, как кто-то посоветовал положить ей между зубов палку — чтобы язык не прикусила, и чувствовала, как какой-то парень засовывает ей в рот грязную кору дерева. Это было последнее, что она помнила — мерзкий, горький с гнильцой вкус у себя во рту.
Надя сначала лежала в московской больнице, потом ее перевели в Тобольск. В редкие минуты просветления она видела перед собой лицо мамы, папы и мужа. Но эти минуты случались все реже. Надя так и не выкарабкалась. Около года она провела в психиатрическом отделении и потом, наконец, отмучившись, умерла. Муж воспитывал сына сам, а Надины мама и папа остались одни и как-то доживали.
Регину Владимировну в парке видели почти каждый день. От нее старались держаться подальше, особенно мамы с колясками. Она подходила к каждой, заглядывала в глаза и спрашивала, не видели ли девочку на велосипеде. Девочка потерялась, уехала вперед на трехколесном велосипеде. Худенькая такая, в курточке красной. Не видели? Мамы отвечали, что не видели, и старались побыстрее убежать от этой страшной, огромной, расплывшейся, явно больной женщины с давно не мытыми волосами, в грязной кофте.
— Лена! Лена! — кричала Регина Владимировна на весь парк и шла дальше, подходя к очередной женщине с коляской: — Вы девочку не видели?
Тот горбатый мосток через пруд наконец рухнул. Теперь, чтобы покормить уток, приходилось давать круг в объезд. Новый мост никто ставить не собирался. Бабули, которые гуляли в этом парке каждый день, говорили, что и не надо ставить — одни беды от него, и пугали молодых мамочек рассказом об утопшей девочке.
Сережа остался жить в каком-то богом забытом городке поселкового типа, где у него случился очередной «экспедиционный роман». Домой, к матери, приезжал редко. Детей у него не было. Он и не хотел.
Лифт
Надежду Кирилловну в подъезде терпеть не могли, как и ее йоркширского терьера по кличке Максик. Она начинала скандалить уже с утра, как только выходила с собакой на прогулку. Консьержке доставалось за плохо вымытый пол, за то, что Надежда Кирилловна опять всю ночь не сомкнула глаз, слушая, как хлопает подъездная дверь.
— На ночь надо запирать, — говорила она.
— Люди же возвращаются, гости, работа, — оправдывалась консьержка Алла.
— Приличные люди по ночам не шляются, — стояла на своем Надежда Кирилловна.
Алле почти исполнилось шестьдесят, у нее были внук и беременная невестка, а еще дом в Ставрополе, в котором нужно было достраивать второй этаж. И сердце болит, и давление скачет.
Надежде Кирилловне недавно исполнилось семьдесят семь. Каждый день рано утром в розовых кроссовках она выводила Максика на прогулку. Каждый день она отчитывала Аллу то за пол, то за палисадничек, разбитый перед каждым подъездом. В обязанности консьержки входили прополка, полив и высадка новых растений. Алла не любила копаться в земле, рука у нее была тяжелая, ничего не приживалось. И Надежда Кирилловна, особенно поздней весной, сообщала Алле, что консьержка из соседнего подъезда следит за цветами лучше. И сирень у нее зацвела. А через дом даже альпийская горка есть. Очень красиво. И только около их подъезда растут чахлые бархатцы, приткнувшиеся сбоку ромашки и нет ни одного розового куста.
— Вот в Англии за такой сад вам было бы стыдно, — говорила Надежда Кирилловна.
— Мы ж не в Англии, — отвечала Алла.
— И очень жаль!
Каждый день Надежда Кирилловна сообщала Алле, что она происходит из очень древнего уважаемого рода. И если бы они были в Англии, то она была бы как минимум баронессой. И хотя здесь она — обычная пенсионерка, дела это не меняет.
Терьер Максик был под стать своей хозяйке. Он совершенно четко осознавал себя йоркширским терьером и кидался на всех собак. Большие собаки смотрели на него с недоумением и не проявляли должного уважения, отчего Максик начинал биться в истерике.
Точно так же билась в истерике Надежда Кирилловна, когда жена «главного по подъезду» решила покрасить стены в розовый цвет и выложить пол плиткой под мрамор.
— Господи, это же просто кошмар! Китч! — кричала Надежда Кирилловна. — Я не собираюсь сдавать деньги на этот ужас!
Все остальные жильцы молча сдавали: им было совершенно наплевать — розовые стены или зеленые.
С Надеждой Кирилловной, как и с ее Максиком, никто не связывался. Ее сын, судя по приклеенному на ветровое стекло служебного автомобиля пропуску и водителю, который открывал начальнику дверь, занимал не последнюю должность в правительстве. Сын приезжал проведать маму раз в две недели. Впрочем, ходили слухи, что Надежда Кирилловна действительно обладала занимательной биографией, в которой были и предки-дворяне, и первый муж — большой чиновник, и второй муж — известный то ли актер, то ли художник. Все сходились во мнении, что в свои семьдесят семь, имея сына при деньгах и власти, Надежда Кирилловна может позволить себе многое. Такого же мнения придерживалась и она сама, поэтому периодически сообщала Алле, что добьется ее увольнения, доводя несчастную консьержку до слез. Надежда Кирилловна угрожала соседке сверху проверкой силами органов опеки и попечительства за постоянный шум — трое детей не умели тихо себя вести и без конца роняли тяжелые предметы на пол, то есть «прямо на голову» Надежде Кирилловне. Несчастные дворники боялись ее как огня. Им она обещала депортацию на родину за плохо очищенный от снега асфальт и разбросанные реагенты.
Надежду Кирилловну побаивались и не любили. От нее всего можно было ожидать.
Все шло по привычному распорядку, пока квартиру в доме не купил новый жилец. И самое ужасное — он купил квартиру на одной лестничной клетке с Надеждой Кирилловной. Мужчина лет тридцати, судя по речи, без особого образования и воспитания (как заметила Надежда Кирилловна), но явно не бедный. Дом считался элитной новостройкой, так что другого жильца быть и не могло. Впервые столкнувшись в лифте с Надеждой Кирилловной, он имел дерзость не поздороваться первым.
— Добрый день, молодой человек, — строго сказала Надежда Кирилловна.
— Здрасте, — ответил новый жилец и повернулся к соседке спиной.
— Вас как зовут? — Надежда Кирилловна начала закипать. Максик, почувствовав настроение хозяйки, предупредительно тявкнул.
