Петровна нынче была сама не своя, такая добрая, поверила, что они берут для родителей — отцы строго- настрого наказывали без романов и домой не возвращаться.
— Уж так-таки и не возвращаться? — посмеялась, пошутила учительница (Татьяна Петровна шутила! Такого с ней, кажется, никогда не случалось). — Пожалуйста, возвращайтесь с романами. Да научитесь правильно выговаривать: роман, а не роман… И спать, спать у меня, марш!
Григорий Евгеньевич, светясь пуще прежнего, заполнил быстро, красиво читательские карточки- формуляры на Осипа Ивановича Тюкина и Николая Александровича Соколова. Спросил год рождения ихних батек — такой порядок, надобно знать библиотеке возраст читающих. Ребята, конечно, не слыхивали, они и свой-то год рождения знали плохо, путались. Обещались спросить дома и непременно сказать другой раз.
Слава богу, Григорий Евгеньевич словно не заметил Шуркиного отца в читальне, иначе было бы плохо, совсем-совсем нехорошо. А возможно, притворился, что не видит, не окликнул батю, не спросил его год рождения и что ему дать почитать, тогда совсем-совсем отлично, замечательно.
На великих-превеликих радостях Шурка и Катька даже не заглянули в книжки, что получили их стараниями отцы. Конечно, самые завлекательные романы выбрала Татьяна Петровна, спасибо, обязательно про любовь. Они были ужасно счастливы, что держали в руках таинственные тома, каких не полагается школьникам и понюхать, а они, сообразительные Кишка и Растрепа, сунут запросто нос в романы и все-все будут знать… Ну, покривили душой, обманули немножко учителей, негоже, так делать, они больше не станут, только разик. Да и не обманули, а… И ведь не украли, прочитают и принесут книжки обратно в библиотеку, целехонькие, обернутые в бумагу, чтобы мраморные корки не портились. И, может стать, ихние батьки действительно поглядят в романы хоть одним глазом. А главное, они, Шурка и Катька, совсем-совсем взрослые, пора им знать все на свете.
Была и другая причина, пожалуй, дороже романов про любовь, почему они, возвратясь в куть, не толкались и не щипались больше с друзьями и недругами, а держались незаметно за руки, как Григорий Евгеньевич и Татьяна Петровна недавно, стоя у окна, довольные.
— Нонче зорька-баловница поздно спать кладет, да рано будит, — позевал во весь рот Устин Павлыч и ушел с Олегом ужинать.
И мамки побежали поскорей к себе домой с мужьями, которых удалось с грехом пополам увести из читальни. Григорий Евгеньевич и Татьяна Петровна, закончив выдачу книг, собрав с долгого стола газеты, закрыли шкаф на ключик и, весело-громко попрощавшись, оживленные, пошли к себе в школу. С ними отправились восвояси дальние: сломлинский депутат и Капаруля; Водяному надо было еще переезжать на лодке Волгу. Но большинство мужиков разошлись не сразу, пообещав Григорию Евгеньевичу, что с куревом будут осторожны, огня не заронят, лампу-«молнию» потушат и, уходя, притворят за собой дверь в крыльце на щеколду.
Оставшись одни, мужики, вспомнив, посмеялись над крутовским столяром-депутатом, он неделю как не заглядывал в читальню.
— «Гляди-и-и!», «К чему?», «Сознательность!» — передразнивал любимые выражения Пашкиного родителя Апраксеин Федор, ухмыляясь в бороду. — Эвот она, сознательность, пока не коснулось дело собственного пуза: не замай*, мое!
— Что толковать! — хмурился, покашливал Никита Аладьин, точно сам был в чем-то виноват. Он бережно завязывал взятую книгу в платок, уступленный ему женой, — тетка Ираида простоволосой полетела домой собирать мужу поздний ужин. — Разделили теперь на весь церковный приход, по справедливости. Был сосняк Крылова — стал нашенский… Зазря не рубить, беречь лесок, вот о чем балакай.
— Послушаются тебя, как же!
— Евсея Борисыча напустить, устыдятся.
— Сказками печку в избе не натопишь.
— Сказками?!
Колькин батька от возмущения вскочил с пола. Он сделал это легко, по-звериному. В холстяной, будничной, потемнелой за весну от слякоти, обогнушке, а мохнатым лицом светлый, добрый, не умеющий долго сердиться. Вскочил и остыл, урчал больше для виду:
— Отродясь сказками не баловался. Завсегда баю правду, от души… Дерево, как человек, жить хочет. Живое! Все чует и понимает.
Кругом ахнули:
— Живое? По-ни-ма-ет?! Да ты рехнулся, никак?
— Гросс врал! Пардон, пардон, сказник!
— Окстись*, Евсей, что ты болтаешь, дуй те горой? — попытался остановить глебовский Егор Михайлович, посерьезнев.
Но Сморчок, как в барском бору на порубке, сказывал, видать, самое дорогое ему, сокровенное, и его нельзя было остановить.
Да и не надо, не надо — ребята, разинув рты, слушали пастуха второй раз о живых деревьях и верили каждому словечку.
— Говорю вам, все на земле живое и землей дышит. И всякое дерево живо: сосна там, береза, ель, липа… как есть все живехонькое. Не обманываю, истинно так… Ну, голосом бог обидел дерево. Да ничего, приспособилось. Зашумит листьями, иголками, ветками — слушай, соображай — говорит с тобой… Злодей с топором подойдет — замрет моя ольха, березка, сосенка. Норовит как-нибудь утаиться, спрятаться, подальше убежать. А как тут без ног схоронишься, убежишь? Стало, не жди пощады. Вот и дрожит, заживо помирает… А добрый чело-вече идет мимо — так и наклонится к нему деревцо, норовит прижаться ветками, ровно руками хочет обнять. Не замечали? А вы понаблюдайте, увидите, правду говорю. Еще ниже их приспустит, веточки-то, шалунья, по щеке тебя гладит, по волосам. Ласкается, шумит, разговаривает с тобой… Да ведь как говорит — заслушаешься, травка-муравка!
Евсей, улыбаясь, неслышно-мягко опустился на свою половицу, помолчал. И все оставшиеся в библиотеке-читальне мужики молчали. Они нещадно курили и прятались в табачном дыму от самих себя. Одни ребята в кути не удивлялись и не скрывали радости. Теперь и они, когда пойдут на Голубинку, в Глинники и Заполе, станут разговаривать с березами и соснами.
— Так-то, ребятушки-мужики, — вздохнул Евсей, доставая кисет. — На свете все живое, окромя камня.
Подумал, свертывая крючок из газетного лоскута, и, не закурив цигарки, добавил:
— Да, может, и он, камень, живой.
Оцепенение в читальне прошло. Все задвигались, зашевелились, стали обыкновенными мужиками.
— И трава живая? — для смеху, наподзадор спросил Митрий Сидорович, отрываясь от взятой книжки.
— И трава, — кивнул важно пастух. — Каждая былинка растет, значит, живет. Ходи да поглядывай, не топчи понапрасну. Не рви зазря, — поучал Евсей.
Но тут уж вся библиотека-читальня грохнула хохотом, точно бревна в горнице раскатились.
— Корове не закажешь! Жрет твою живую траву и выменем говорит хозяйке спасибо.
— И косить нельзя?
— А как же рожь жать? Запрещаешь?
— Да мир-то, Евсей Борисыч, с твоего запрета подохнет… с голодухи!
Сморчок смеялся вместе со всеми. Должно быть, понимал, что где-то в своих россказнях хватил, как всегда, немного лишку, плеснул через край, по-ребячьи. Шурке стало обидно на смеющихся мужиков и жалко Евсея Борисыча, что ему не верят, что он сам немножко смеется над собой.
А ведь он ходит, точно на самом деле боится примять траву, и, когда пасет стадо, лежит в поле, под кустом ивняка, увидит подле себя какую былинку, цветок — не сорвет, притянет чуть к себе, погладит, подует и отпустит, точно скажет: «Живи!». Все это Шурка помнит и видит сейчас, и ничего в том, что сказал Колькин батя, нет смешного.
— Эвот она, правда-то какая, мужики-ребятушки, — заключил Евсей, чиркая спичку, раскуривая крючок. — Похожа на небыль, что верно, то верно… Так ведь хорошее-то завсегда такое, не верится, что
