глаз, адаптировавшись в темноте, способен улавливать свет в миллион раз слабее дневного!
Уже давным-давно профессор Пикар предлагал использовать батискаф для измерения гравитации в море. Трудности с измерениями такого рода на суше общеизвестны. На дне же можно без помех делать довольно точные замеры. Итальянский геолог профессор Дичельи из Университета Бари, специалист по измерениям силы тяжести, 16 октября 1957 года совершил со мной погружение невдалеке от полуострова Сорренто. С чрезвычайной осторожностью он установил в кабине аппарат Уордена. «Триест» лег на дно на глубине 820 метров и замер. Прибор сразу же заработал. Мы надеялись продолжить эту работу, но, к сожалению, она вышла за рамки расписания. Тем не менее метод был апробирован, гравитацию отныне можно было изучать практически по всей планете, а не только на малой ее части, выступающей из воды. Кстати, американцы не так давно объявили о создании прибора абсолютной стабильности, позволяющего проводить измерения на суше.
Биологи тоже получили свою часть пирога. Несколько погружений совершил со мной сотрудник Лозаннского университета Мишель Кобр. Средиземное море сравнительно безжизненно, поэтому мы не рассчитывали увидеть несметные косяки рыб. Тем не менее нас ожидало несколько сюрпризов. На дне и вблизи него мы обнаружили несколько видов рыб, в том числе разновидность глубоководной трески;[13] в пределах видимости однажды заметили трипода Benthoseures. Видели также стаю «крысохвосток», или макрурусов; эти рыби живут обычно в зонах, где нет течений, и постепенно у них за ненадобностью атрофировалась мускулатура хвостовой части. Они держатся на дне, часто зарываясь головой в ил и выставив наружу наподобие флага хвост…
Один раз, возможно привлеченный подвешенной снаружи приманкой, к нам подплыл великолепный морской угорь длиной метра два и пятнадцати — двадцати сантиметров толщиной. Чудо-рыба несколько минут покрутилась возле иллюминатора; это была самая крупная рыба, которую мне доводилось видеть из батискафа. Из более мелких у южного берега Капри мы заметили несколько великолепных циклотонов[14] — глубоководных родственниц сельди: их, по всей видимости, привлек свет фар. Зато других рыб свет отпугивал; завидев нас на глубине 450 метров, они шарахались прочь. Одна донная рыба зарылась в песок и вопреки ожиданиям начала вслепую двигаться в нашем направлении — движение песка выдавало ее след.
В большинстве же случаев рыбы проявляли полное безразличие к свету, наше присутствие не производило на них ни малейшего впечатления. Креветки и мелкие ракообразные резвились в лучах фар, словно ночные бабочки; их тени плясали на маленьких песчаных дюнах дна.
Сквозь иллюминаторы «Триеста» мы наблюдали также за поведением бесчисленных изопод;[15] эти ракообразные плавают на большой глубине, возле самого дна; время от времени они опускаются отдохнуть. Если им случалось приземлиться на кучку дроби из балластного отсека «Триеста», они тут же подскакивали, словно обожженные прикосновением к металлу. Изоподы, очевидно, служат основной пищей донной рыбы вместе с червями и другими роющими животными.
Почти везде в Средиземном море мы наблюдали на дне многочисленных роющих животных. Иногда они сидели в своих норках, но чаще гуляли по песку. В Неаполитанском заливе я многократно видел, как рыбешки, рачки, крабы и креветки входят и выходят из нор. При малейшей тревоге, — скажем, когда я выпускал несколько дробинок, — они кидались в свои норки и замирали там. К сожалению, у нас не было времени определить систему этих норок — сообщаются ли они между собой, является ли каждая норка индивидуальным жилищем или «кооперативом»…
В конце лета «Триест» поместили в сухой док; настала пора подытожить плоды разнообразных научных наблюдений. С Управлением морских исследований мы договаривались о пятнадцати погружениях, в действительности же за четыре месяца мы совершили их двадцать шесть. Иногда мне случалось опускаться на дно по два, а то и три раза в день. Одиннадцать ученых-океанографов работали на «Триесте». Три погружения были посвящены изучению проникновения света в воде, три — геологическим наблюдениям, восемь — акустическим, четыре — биологическим и восемь оставшихся — прочим целям.
Кое-кто из пессимистов предрекал: «Зачем созывать столько людей? Вы не отыщете среди ученых ни одного желающего нырять на вашем батискафе!» На самом деле, имелись бы возможности, желающих нашлось бы много больше, а так нам пришлось рассылать письма с отказами…
Летний сезон оказался плодотворным для всех. «Триест» оправдал возложенные на него надежды; УМИ смогло убедиться в полной его надежности. Отныне не было никаких сомнений, что гондола батискафа представляет собой великолепную лабораторию.
В конце сезона в прессе появились сообщения о том, что французский флот намечает строительство нового батискафа.[16] Он должен представлять собой увеличенную модель ФНРС-3, своего рода «супербатискаф» (хотя более точный термин был бы «инфрабатискаф»), способный опускаться на самые большие глубины — до 10 тысяч метров. Кабина из кованой стали сохраняла тот же диаметр, что и стратосферная гондола профессора Пикара (2,1 метра); поплавок, балласт — все в точности повторяло первый батискаф. Зато мощность моторов была существенно увеличена. Появился вертикальный винт, призванный удерживать аппарат во время погружения — его несколько лет назад предложил мой отец для модели мезоскафа. Менялись и иллюминаторы: французы решили отказаться от конических иллюминаторов и сделать двойные маленькие окна. Вести наблюдения через эти «глазки» придется с помощью специальной оптической системы, дающей, как предполагали, прекрасные результаты. Мы были рады вести о том, что мировой флот батискафов пополнится таким великолепным экземпляром. Но мы были также уверены, что наш «Триест», хотя и не имевший приставки «супер», способен доставить нас на глубину 11 тысяч метров…
Двадцать седьмое погружение
Любое погружение на батискафе, как и любой подъем на воздушном шаре, находят отражение в судовом журнале. На воздушном шаре пилот регулярно отмечает высоту, запас балласта, температуру воздуха, кое-какие подробности подъема и, естественно, все свои наблюдения. Пилот батискафа занят гораздо больше воздухоплавателя, но и ему надлежит заносить в журнал данные о скорости погружения, количестве сброшенного балласта, температуре воды и бензина, фиксировать показания приборов. Кроме того, необходимо отмечать состояние атмосферы внутри гондолы: процент кислорода и углекислого газа, влажность, температуру и давление — последняя величина практически не меняется. Пилотирование батискафа, вообще говоря, вещь хлопотливая, особенно если в пути ко всему прочему надо еще вести научные наблюдения. Только после посадки на грунт акванавт может проникнуть к иллюминаторам.
Поэтому, как правило, научные наблюдения в пути ведет не пилот, а пассажир. Если это физик, сделанные им записи будут квинтэссенцией абстракции, а страницы журнала покрыты столбиками цифр, в которых интерес представляет лишь последняя цифра после запятой! Ему незачем даже смотреть на дно. Но если в кабине геолог или биолог, он во время погружения не отойдет от иллюминатора, занося свои впечатления на бумагу либо наговаривая их на магнитофон; он не пропустит ни одной мало-мальской подробности. Для широкой публики именно эти записи и представляют наибольший интерес. Летом 1957 года меня сопровождал в одном из погружений мой друг Роберт Дитц; он не только геолог-океанограф, но и блестящий биолог. Я привожу здесь выдержки из его отчета, составленного на основе судового журнала «Триеста»:
День выдался ясный и солнечный, море спокойно, почти неподвижно. В 15.15 начало отсчета (мы отметили его буквой «Н»), механик Джузеппе Буоно заполнил водой воздушные цистерны и шахту, но «Триест» еще слишком легок и неохотно влезает в воду. Три раза он опускался и вновь выскакивал, пока, наконец, не утихомирился на глубине слоя температурного скачка[17] — это своего рода граница морской тропосферы и стратосферы. Ниже этого слоя температура существенно уже не меняется. Это явление впервые установил незадолго до Великой французской революции швейцарский ученый де Соссюр.
Жак Пикар выпустил немного бензина; тут же равное количество воды зашло в поплавок и мы стали
