Англии, куда Вудхауз будет возвращаться в каждой своей книге, вызывая к жизни «видения тенистых садов, звуки и запахи природы и серебристый Северн, сверкающий вдали сквозь ветви деревьев». Стейблфорд окружало несколько усадеб; эти обширные, содержавшиеся в идеальном порядке владения станут прототипом замка Бландинг. В предисловии к первому роману о Бландингском замке он писал: «Счастливейшие дни моего детства протекли под Бриджнортом». По сельской Англии Вудхауз тосковал всю жизнь.
До той поры — а ему уже исполнилось четырнадцать — Вудхауз кочевал по тетушкам, бабушкам и дядюшкам-священникам. «Старый дом» в Стейблфорде стал его первым настоящим домом. И все же одинокое неприкаянное детство оставило свой след.
В школе, писал Вудхауз, «неприятности переживаешь в одиночестве», но и дома он так и не сблизился с родными. Далвич дал мальчику все, в чем он нуждался. «Роль личных отношений в колледже, — заметил он, — невелика, но ощутима». Он вспоминал: «Дома я был совершенно бессловесен и нелеп. Представьте себе эдакого большеногого монаха-трапписта, который то и дело опрокидывает столики с бесценным фарфором, и перед вами — молодой Вудхауз». Понятно, почему именно в Стейблфорде он завел свою первую собаку — дворнягу по кличке Боб. Особая привязанность к собакам всех пород, особенно к пекинесам, поселилась в сердце Вудхауза навсегда.
Переезд в Стейблфорд означал, что Пелем вернется в пансион, и осенью 1896 года его перевели в Элм-лаун, красивый кирпичный дом XVIII века, выходивший фасадом на спортивные площадки колледжа. Руководил этим пансионом Т. Дж. Тредголд, строгий наставник с усами, как у моржа. Под его опекой Вудхауз стал успевать во всем, от спорта до учебы, как впоследствии и многочисленные герои его рассказов из школьной жизни. На сохранившихся фотографиях это высокий, крепкий и дородный юноша, часто стоящий наособицу и с отсутствующим видом, как бы выражая тем свое отношение к жизни. В учебе Вудхауз продвигался как никогда. Летом 1897-го он удостоился стипендии для старших учеников классического отделения (нелишние 10 фунтов в год), а в 1898 году пошел в шестой класс, которым руководил Филип Хоуп. В это же время у него появился кабинет на чердаке, общий с Уильямом (Биллом) Таунендом; так началась важная для него дружба, не угасавшая до самой смерти Тауненда в 1962 году, — единственное в своем роде «окно» в жизнь и творчество Вудхауза.
В 1899 году Тауненд и Вудхауз не только делили кабинет, но и спали в одной комнатке на верхнем этаже Элм-лауна. Тауненд восхищался Вудхаузом, «одним из самых выдающихся ребят в школе», который стал не только его ментором и консультантом, но и моральной поддержкой своего невезучего друга. Оба они родились в 1881 году, но, если не считать любви к книгам и чтению, их объединяло только ношение очков: оба были близоруки. Дружба Вудхауза и Тауненда, безыскусная и невинная, немало говорит о них. Многое запечатлено на бумаге — в обширнейшей переписке, которая интересна в первую очередь тем, о чем в ней умалчивается, а также портретом Вудхауза-литератора за работой.
<…>
Первое достоверное изображение Вудхауза, молодого, подающего надежды писателя, дает именно Тауненд, заодно демонстрируя подлинную основу их дружбы. «Мы не переставая разговаривали о книгах и о писательстве, — вспоминал он. — Беседовать с Пламом было одно удовольствие. Лучшего собеседника я никогда не встречал. Уже в семнадцать лет он мог блистательно рассуждать об авторах, о которых я и не слыхивал… Он принял решение стать писателем еще до того, как мы познакомились. И никогда не сворачивал с этого пути». Тауненд также приводит эпизод, красноречиво свидетельствующий о первых шагах Вудхауза-юмориста; он вспоминает, как его друг написал «цикл безумно смешных пьес на манер греческих трагедий, где действовали школяры и учителя». Вудхауз никогда не острил в жизни, хотя Тауненд вспоминает, как во время съемки группового портрета (старосты сидят на стульях, младшие ученики со скрещенными ногами — на земле) все, не сдержавшись, рассмеялись негромкой шутке Вудхауза, сказанной именно в тот момент, когда фотограф, высунувшись из-за черного покрывала, попросил всех не шевелиться.
Как юморист Вудхауз был еще подмастерьем. В 1899 году он сменил брата Армина на посту одного из пяти редакторов «Аллейнианца». Многие его юношеские опыты публиковались там без подписи, но под двумя стихотворениями инициалы все же стоят. Первое, от февраля 1899-го, — ода на строительство нового поля для регби. Затем, в июньском номере 1899-го, выходит стихотворение «О чисто гипотетических лицах» — подражание У. С. Гилберту, литературному кумиру Вудхауза, написанное, чтобы поддержать вступительный взнос (5 шиллингов) в школьный клуб «Аллейн». Начинались оно так:
Кроме того, Вудхауз пел. Согласно сообщениям в «Аллейнианце», он трижды выступал соло на концертах в актовом зале; в частности, 31 июля 1899 года пел «Песню критянина Гибрия» Томаса Кэмпбелла. Став взрослым, Вудхауз терпеть не мог выступать на публике, и его приемная дочь говорила, будто у него нет ни слуха, ни голоса. Однако в архивах Далвича есть запись о том, что он пел не только соло, но и в хоре, когда ставили «Лягушек» Аристофана на древнегреческом. А в конце последнего семестра, в День основателей колледжа в июне 1900 года, Вудхауз исполнил Гильденстерна в «Розенкранце и Гильденстерне» Гилберта и в этой роли сымпровизировал несколько удивительно смешных трюков с револьвером.
Последний год в Далвиче подтверждает слова Тауненда о том, что Вудхауз был одним из самых одаренных учеников — «сказывается порода», как говорили тогда. Он опережал одноклассников в учебе, был старостой пансиона, «тяжелым форвардом» в команде регбистов и «быстрым боулером-правшой с хорошим броском» в крикетной. Следующим шагом должна была стать стипендия в Оксфорд или Кембридж. В сентябре 1899-го он сказал своему другу Эрику Джорджу («Джимми»): «Поступление [в Ориэл-колледж] — дело решенное. Я гений. И всегда это знал». Путь наверх уже проложил его старший брат Армии, поступивший в Оксфордский колледж Тела Христова, и Вудхауз вспоминал: «Планировалось, что, если я смогу получить стипендию, я тоже пойду в Оксфорд». Казалось, ничто не помешает неизбежному поступлению Вудхауза в Оксфорд или Кембридж (школьники называли их «универы»), а оттуда — в министерство иностранных дел или на гражданскую службу: пойти по стопам отца.
Однако вышло иначе. Эрнест Вудхауз почему-то заявил третьему сыну, что Оксфорд исключается, независимо от стипендии. Нужно было учить троих остальных мальчиков, и содержать Пелема-студента оказалось отцу не по карману. Вудхауз тотчас сообщил об этом Джимми Джорджу: «Дружище, у меня ужасные новости. У стариков на мою учебу в универе не хватает того, что в просторечии грубо именуется „бумажками“… О, деньги, деньги, имя вам — деньги! (что за блистательная мысль!)». Несмотря на всю беззаботность, это нанесло серьезный удар по его гордости и уверенности в себе, как и по оценке собственных способностей. Но Вудхауз был не того склада человек, чтобы долго мучиться из-за отлучения от университета. Он всегда умел собраться в критический момент. И все же лишь в старости он окончательно примирился с тем, что перед ним закрыли путь в лучшую жизнь; он сказал романисту Тому Шарпу, что если бы пошел в Оксфорд, то «определенно» не стал бы писателем. В каком-то смысле эта рана оказалась не менее глубока, чем безразличие матери. Строфа из стихотворения, опубликованного через год, красноречиво описывает отчаяние Вудхауза:
