Возвращаясь поездом в знакомую, зеленую, сонную Англию, с афишами, объявляющими о спортивных матчах и королевских свадьбах, красными автобусами и синими полицейскими[39], он понимал, что ему, в отличие от большинства соотечественников, довелось увидеть прообраз наступающего зла и он должен кричать о нем, предупреждая других, пока оно не настигло их тоже.
Однако первое, с чем он столкнулся по приезде, — это с нежеланием слушать. «Ты не можешь представить себе тот ужас, который происходит в Испании, — писал он другу, едва вернувшись. — Это настоящий террор. Под предлогом борьбы с фашизмом устанавливают фашизм, людей бросают в тюрьмы, буквально, сотнями и держат месяцами без суда, газеты запрещаются. И т. д., и т. п. Но самое омерзительное это то, как освещает все это так называемая антифашистская пресса в Англии»[40].
Еще из Франции он послал телеграмму в самый, как ему казалось, правдивый журнал того времени «Нью стейтсмен энд нейшн» с предложением написать о том, что он увидел в Каталонии. Предложение было принято. Однако через несколько дней, когда статья «Очевидец в Барселоне» была готова, почтенный редактор «Нью стейтсмена», Кингсли Мартин, печатать ее отказался. Как объяснял Оруэлл в письме другу, отказался именно потому, что в ней описывался разгром ПОУМ. «Чтобы подсластить пилюлю, — продолжал Оруэлл, — они послали мне на рецензию очень хорошую недавно вышедшую книжку „Испанская арена“, которая без дураков описывает то, что там происходило, и опять — рецензию не напечатали… но предложили за нее заплатить, просто, чтобы я заткнулся!»[41].
Отказ печатать статью прозвучал по телефону, но относительно рецензии Кингсли Мартин 29 июля 1937 года написал Оруэллу письмо. Начиналось оно так:
Дорогой мистер Оруэлл! К сожалению, мы не сможем использовать Вашу рецензию на «Испанскую арену». Причина в том, что она слишком уж противоречит политическому направлению нашего журнала. Она написана очень бескомпромиссно и, по сути дела, опровергает все сообщения наших испанских корреспондентов[42].
Оруэлл был взбешен. Он понимал, что ложь, распространяемая коммунистами в Испании, проникла и в Англию, но надеялся, что здесь, по крайней мере, ее можно будет оспорить. Одновременно с отказом Кингсли Мартина он получил отказ и от своего издателя Виктора Голланца, связанного с ним контрактом — правда, только на художественные произведения. Начав сразу по приезде работать над книгой «В честь Каталонии», Оруэлл в первую же субботу позвонил в издательство, пытаясь выяснить, готов ли Голланц, которого он предупредил о своих планах еще из Испании, ее печатать. Голланца на месте не оказалось, он поговорил с его коллегой. В ближайший понедельник, 5 июля, узнав от коллеги в чем дело и даже не сочтя нужным разговаривать с Оруэллом, Голланц написал ему, что книгу публиковать не будет, поскольку боится, что «она повредит борьбе с фашизмом».
Это была господствующая среди британских левых точка зрения. Голланц, по крайней мере, был связан с коммунистами, но даже те, кто не имел к ним никакого отношения, все равно постоянно опасались, что правда о коммунистах или о Советском Союзе неминуемо будет «лить воду на мельницу врага». Британская пресса в основном была профранкистской, и левым казалось, что любые выступления против коммунистов — на руку фашистам, поэтому, чтобы не подвести республиканское правительство, лучше помалкивать.
Оруэлл эту логику не принимал и в многочисленных статьях и рецензиях, которые все-таки были опубликованы, хоть и в менее престижных изданиях, чем «Нью стейтсмен энд нейшн», высказывался так резко, как только мог. Вот что он писал летом 1937 года:
Вот самое главное, что выяснилось в результате всей этой истории: сегодня коммунистическая партия (вероятно по соображениям русской внешней политики) — контрреволюционная сила. Вместо того чтобы влиять на испанское правительство, пытаясь сдвинуть его влево, коммунисты резко подтолкнули его к правым… А между тем общественное мнение по всей Европе по-прежнему считает коммунистов либо красными злодеями, либо героическими революционерами — смотря по убеждениям[43].
Столкнувшись с иностранными пособниками Франко, они [республиканское правительство] вынуждены были обратиться за помощью к России, и, хотя количество оружия, поставляемого русскими, сильно преувеличено… самый факт этих поставок привел коммунистов к власти.
Русские… не только получали деньги за свое оружие, но и ставили условия. В самом общем виде условия эти звучали так: «Задушите революцию, а то не получите вооружений»… Коммунисты, конечно, отрицают, что русское правительство оказывает на них какое-то давление. Но это, даже если б было правдой, никакой роли не играет, поскольку можно не сомневаться — все компартии всех стран выражают позицию русского правительства.
В конце концов, нас ждет режим, в котором все оппозиционные партии и газеты будут запрещены, а всякий сколько-нибудь значительный диссидент окажется в тюрьме. Разумеется такой режим будет фашистским. Он будет не таким, как фашистский режим Франко, он будет лучше, чем у Франко, — даже до такой степени лучше, что за него будет иметь смысл сражаться, — но это будет фашистский режим. Но поскольку его установят либералы и коммунисты, называться он будет иначе [44].
Помимо многочисленных статей и рецензий Оруэлл лихорадочно писал «В честь Каталонии». Как он объяснял позднее в статье «Зачем я пишу», написать эту книгу его заставила ярость, оттого что невинных людей оболгали[45]. На самом деле, его книга — гораздо больше, чем политический памфлет. Как хорошо понимал сам автор, «она содержит много такого, что настоящим политикам покажется совершенно несущественным. Я не могу да и не хочу отказываться от взгляда на мир, обретенного мной в детстве. Покуда я жив, меня волнует слог и стиль прозы, я люблю земную поверхность и наслаждаюсь разными вещами и обрывками бесполезной информации… Моя книга о гражданской войне в Испании, „В честь Каталонии“, — конечно, откровенно политическая книга, но и она, по большей части, написана с определенным отстранением и вниманием к форме»[46].
Именно начиная с этой книги Оруэлл и сделал, как намеревался, «политическую прозу искусством»[47]. Но отличается «В честь Каталонии» и от «Скотского хозяйства», и от «1984» тем, что в ней, как ни странно, есть и оптимизм, и надежда. «Удивительным образом все происшедшее оставило во мне не меньше, а только больше веры в порядочность человеческих существ»[48], — пишет Оруэлл на предпоследней странице своей книги. Отчасти это радостное чувство связано, конечно, с тем, что в Испании он был среди единомышленников, объединенных сознанием, что они выступают на стороне добра и борются со злом. Счастлив он был и тем, что люди, окружавшие его, относились к нему как к равному — с таким же уважением, но без всякой сервильности, с каким он относился к ним. Но он видел в этом и политический смысл:
Здесь, на Арагонском фронте, ты находился среди десятков тысяч людей по большей части, хотя и не только, рабочего происхождения, живущих на одном уровне и общающихся между собой на основе равенства… В некотором смысле можно сказать, что это было предчувствие социализма… Многие из обычных мотивов жизни в цивилизованном обществе — снобизм, жажда наживы, страх перед начальством и т. д. — просто перестали существовать… Ты был в обществе, где надежда встречалась чаще, чем апатия или цинизм, где слово «товарищ» означало товарищество, а не было обманом, как во многих странах. Ты дышал воздухом равенства.
Я знаю, сейчас принято отрицать, что социализм имеет какое-то отношение к равенству. Во всех странах мира существует огромное племя аппаратчиков и аккуратных профессоришек, которые
