сценарию, тоже должна. Где-то после десятой серии Родион ей говорит:
— А помнишь, как мы убегали из Москвы после леса? Мы с тобой смеялись и ели сосиски, несмотря на то, что в лесу оставили четыре трупа. А Филипп не мог есть…
Наверное, Яна до этих серий сценарий не дочитала, если не ест, а стоит рядом, как инопланетянка… (Потом мы с Володей за глаза так и будем ее называть.) И больше похожа на Филиппа, чем на Родиона, хотя должно быть наоборот. Почему должно? Да потому, что ей, как и мне, надо сделать все, чтобы у зрителя потом не возникло вопросов: «Почему Наталья выбрала Родиона, а не Филиппа. Что Родион нашел в Наталье? Почему считает ее лучшим, что было в жизни?»
— Я такое количество трупов за всю жизнь не видел, — ворчит Филипп, с отвращением наблюдая, как я поглощаю еду.
— Да, ладно тебе, Филя, это не трупы, это сосиски! — шучу. Про трупы и сосиски родилось на площадке, во время съемок общего плана. В сценарии было только: «Да ладно тебе, Филя!»
Родион в кураже. Азартно говорит, азартно жует, азартно действует! Чтобы потом эту сцену смонтировать, в каждом дубле надо кусать сосиску и макать в кетчуп точно на одних и тех же репликах. Мозг от этого просто кипит! А я еще и не перевариваю сосиски, в прямом и переносном смысле.
В этой сцене у Паши текста почти нет, он расслаблен, между дублями балагурит, рассказывает анекдоты. Я этого не понимаю — мне нужно постоянно быть там, внутри, в тексте, в ситуации, мне нужно быть максимально сосредоточенным на сцене, ничего не забыть! Мне кажется, произнося свои реплики, Паша пережимает. Хочется сделать ему замечание: «Ты же не в театре, друг! В жизни ты так не разговариваешь. Зачем ты делаешь такой голос — как будто Сильвестра Сталлоне озвучиваешь в фильме „Рэмбо. Первая кровь“»?
В добавок ко всему пошел дождь. Съемку остановили. Я прилег в вагончике, открыл «Подвиг» Набокова, пытаюсь читать. Но то и дело отвлекаюсь, слушаю, как капли колошматят по крыше. Не заметил, как задремал. Проснулся от холода. Майка после кадра, не доснятого из-за дождя, все еще сырая. Бегу в костюмерный вагончик за сухой майкой и теплой курткой. Снова пытаюсь дремать. Не получается. Раздраженно думаю: «Ну, почему это все требует какого-то ежедневного и даже ежечасного подвига?!»
После смены всей группой выдвигаемся в ресторан.
…Гигантский, из красного дерева, антикварный буфет, а рядом купленные в ИКЕЕ галогеновые светильники на длинных гнущихся ножках из матового белого металла. Повсюду любопытные артефакты — выкрашенный в серебро настольный бюст Ленина, деревянные грабли, набор вымпелов ДОСААФ за победы в мотокроссах, доисторическая печатная машинка Ундервуд, граммофон, пионерский горн, африканский деревянный бумеранг, пенсионного вида одноглазый плюшевый мишка, широкой морщинистой улыбкой похожий на актера Бельмондо, круглый механический будильник конца шестидесятых, как ни странно, все еще тикающий… В простенках между окнами в черных современных рамочках несколько черно-белых фотографий полуобнаженных недое***х девиц… Что-то подобное творилось в мозгах доброй половины россиян во времена, о которых в нашем сценарии идет речь.
Я залпом выпил большую рюмку водки, с наслаждением почувствовал, как в тот же миг нервы стало отпускать, по телу разлилось умиротворяющее тепло. Тогда я наложил в тарелку овощной салат, пододвинул поближе мясное ассорти, снова налил полную рюмку и стал искать глазами, с кем бы поделиться нахлынувшей вдруг радостью и любовью к человечеству… Рядом сел Вознесенский. Он показался мне напряженным.
— Что случилось, Володя? — спрашиваю. — Знаю, что не пьешь, но, может, все-таки по пятьдесят, для здоровья? Я тоже не пью, ты же знаешь, но сегодня, чувствую, надо!
— У нас проблемы с камерами, — говорит. — Сцена в кафе получилась слишком темная. Видимо, придется менять камеры. Это катастрофа!
— А на компьютере никак не высветить?
— Я не могу каждую сцену высвечивать на компьютере и снимать, не контролируя картинку…
Когда пришел Бонч, Володя ушел. Бонч показался воодушевленным.
— Мне поручили снимать новый проект! — сообщил, едва сдерживая радость. — Это 4-серийка о войне. Я всегда мечтал снять фильм о войне!..
— Когда съемки?
— Через месяц… Володя отличный режиссер, он справится и без меня. Но я вас не брошу, буду на контроле — все нормально!
Мы выпили.
Появилась Яна, села рядом, налила в стакан минералку.
— Не спрашивали, почему меня нет? — шепнула на ухо.
— Спрашивали раз сто, но я сказал, что ты так от всех устала, что сняла на улице какого-то местного плейбоя и отправилась ужинать в другой ресторан, — говорю и на всякий случай улыбаюсь, чтобы она не приняла это за чистую монету и не расстроилась.
— Что, правда?
— Что у вас происходит, Яна? — громко вклинивается Бонч. — Вы как-то после приезда жениха изменились. Как будто другой человек.
— Он мне пока еще не жених, — с вызовом отвечает Яна и почему-то смотрит на меня.
— А кто? Как бы вы сами определили статус этого московского парня в вашей жизни? И как бы вы определили наши статусы — мой и Алексея — хотя бы на сегодняшний вечер?
— Я не понимаю, Александр, почему… — Яна снова хлопочет ресницами, как она умеет, когда хочет сыграть наивность и растерянность, щеки покрывает продуманный румянец…
Встаю, иду мимо столов.
— Посиди с нами, — приглашает ассистент по актерам Настя, кивает на свою лучшую подругу Иру, занимающуюся у нас гостиницами и билетами, и на администратора Сергея.
— Почему ты грустный? — спрашивает Настя. — Ты всегда такой грустный или у тебя что-то случилось?
Вспоминаю, что этот же вопрос задала Доктору Хаусу влюбленная в него ассистентка.
«— Я не грустный, я сложный, — ответил тот. — Девчонкам это нравится. Когда вырастешь, поймешь…»
Пока размышляю, ответить ли Насте словами легендарного Доктора, или придумать что-то свое, за меня отвечает Ира:
— А, по-моему, он не грустный. И очень даже ему идет не слишком часто улыбаться. А то некоторые постоянно улыбаются и хохмят, и через три минуты хочется сбежать…
Видимо, это относится к кому-то, кого они обсуждали до моего прихода, потому что все трое заговорщицки смеются. А я вспоминаю Пашу — сразу после смены он опять укатил в Москву. Якобы на спектакль, но по-моему, ему просто требуется смена декораций. Я его понимаю. Когда-то и я не мог спокойно высидеть на одном месте больше двух-трех ней. Но теперь все изменилось. «Как жаль, что Паша уехал — думаю с теплотой. — Сейчас его пионерский задор оказался бы очень кстати!»
— Сереж, расскажи, как ты один раз оказался в квартире девушки, у которой неожиданно из командировки муж вернулся, — просит Настя, обращаясь к администратору, как будто прочитав мои мысли. — Представляешь, Леш, ему пришлось притвориться телефонным мастером…
Вначале первого ресторан закрывают. На улице у входа пара старушек-дачниц торгует трогательными синими букетиками лобелий и голубых маргариток. Покупаю Ире и Насте по букетику.
— Холодно, — замечает Настя. Она в короткой маечке и дрожит. С запозданием соображаю — надо было взять из дома джинсовую куртку или свитер. Улыбаюсь, вспомнив цитату из фильма, что смотрел накануне: «Тебе о женщинах надо знать только одно — у них всегда не та температура. Так уж они устроены — большую часть времени они либо слишком холодные, либо слишком горячие. В основном, слишком холодные. Всегда носи с собой свитер или куртку, на случай, если у них забарахлит термостат.
— А еще что надо о них знать?
— Это все. Если у тебя есть, чем их укрыть, больше о женщинах знать ничего не надо».[3]
— В ночном клубе согреемся, — смеется Ира. — Завтра же выходной, не забыли? С какого клуба
