Забирают в больницу на анализы. Долго трясемся через весь город в раздолбанном микрике с матовыми окнами и красными крестами на стекле. Не думал, что город такой огромный. Сижу на жесткой банкетке. Шумно, как в танке, и задиристо пахнет бензином. Представляю, сколько до меня через эту банкетку протряслось больных. Интересно, кто-нибудь из них умер в пути? Хорошо бы когда-нибудь умереть в пути. Но только не на этой банкетке, не в этом запахе и не раньше, чем через сто лет!
В больнице по-летнему пустынно. По коридорам бродят скучающие уборщицы, хищно стерегут больных без бахил, лениво ищут, что бы еще убрать. В тесной процедурной у меня берут из вены кровь. В рентген-кабинете втыкают лбом в холодную металлическую плиту, заряженную готовыми к ускорению электронами. Через четверть часа ставят диагноз — гайморит горизонтальной полости. Эта информация мгновенно загорается розовыми неоновыми буковками у меня в мозгу. Сразу куча дурацких вопросов. Почему горизонтальной, а не вертикальной? Что лучше? Зачем нужны эти полости? Не стоит ли раз и навсегда заполнить их каким-нибудь специальным герметиком, чтобы больше не было гайморита? Почему, если сопли практически уже в извилинах, я все понимаю и могу говорить?
— Как вас лечить? — спрашивает неприветливая докторша с короткими полными ногами, моложе меня раза в два. Этот неожиданный вопрос ставит меня в тупик и наводит на смелое предположение, что происходящее — сон.
— А какие варианты? — все же спрашиваю.
— Можем сделать прокол и промыть полости. Или назначим курс антибиотиков широкого спектра. Но тогда лечение займет больше времени.
— Однозначно, прокол!
— Это не очень приятно.
— Я уже догадался по названию. Только не вымойте вместе с гноем мозги — их не много, но зато качество материала отменное!
Делают заморозку. Засовывают в нос блестящий металлический штырь. Глубоко! Не знал, что у меня такая глубокая носоглотка! Впрочем, стоит ли удивляться, если сам я такой глубокий…? Хрясть!!! Блин! Нет, во сне не бывает так больно!
После процедуры ставят капельницу. Четыре банки по 200 мл чего-то, что очистит кровь и сделает пребывание на свете более приятным, медленно вливаются через катетер внутрь, подтверждая мою стойкую уверенность, что я очень глубокий человек…
Возвращаюсь на площадку, чтобы переодеться и отправиться домой спать. Подходит Бонч- Бруевич.
— Алексей, у меня оплачена аренда автомобилей. Осталась одна короткая сценка — ты, Яна и Павел выбегаете из гостиницы, садитесь в БМВ, быстро уезжаете… Поможешь?
Матеря себя за безотказность, и все еще немного кайфуя от капельниц и рентгеновского облучения, кряхтя, снова влезаю в наэлектризованную шкуру Родиона, плетусь репетировать. Покачивает. В ноздрях тампоны, удерживающие в горизонтальной полости лекарство. Надо постараться во время съемки случайно не выдохнуть через нос, чтобы не выстрелить тампонами и лекарством в нос Глазкову или в глаз Носовой. Веселая получилась бы картинка!
Зачем я это делаю, почему не отказался?
Это не просто работа — это война!
Когда возвращаюсь домой, звонит Бонч-Бруевич.
— Давай договоримся, я не отменяю завтрашнюю съемку. С утра разведу сцены, отрепетирую с актерами, а когда будет все готово — ты приедешь и сыграешь. Но если тебе совсем будет невмоготу, тогда, конечно, отменим. У нас жесткий график, ты же понимаешь… Постарайся!
— Да, конечно, я постараюсь! — отвечаю с энтузиазмом. Понимаю, все понимаю! И не хочу, чтобы меня выводили или выносили из боя, считали трусливым и немощным.
Ночью знобит. Петляю в горячих сырых подземельях, стараясь по наклону почвы определить вниз двигаюсь или вверх. Земля под ногами не дает ответ, но на сердце безотчетная радость. Как будто вскрыли нарыв и удалили инфекцию. Зреет предчувствие силы, что вот-вот вернется в мой измученный организм и быстро одолеет хворь. Представляя, как это произойдет, проваливаюсь в глубокий богатырский сон.
Рано утром звонит Настя.
— Ну, что, Лешенька, как ты? Сможешь сегодня работать?
Кокаиновая фантазия
На репетиции чувствую, сколько во мне таблеток и микстуры. Голова кружится. Реплики встают поперек мозга. Язык еле ворочается и едва помещается во рту — так и хочется перекинуть через плечо. Три дня я провел дома, в постели и, вот, снова работаю.
Паша отдолбил свой крупный план и теперь за камерой, как назло, как будто проваливается в вату. Подкидывает реплики вяло, пропускает фразы. То ли не выспался, то ли, наоборот, переспал…
— Слушай, Паша, говори свой текст, не пропускай, — прошу, наконец. — Я понимаю, что текста много. Но мне нужны твои реплики целиком. Иначе я как будто не там, а здесь, с тобой, усталым и с собой, напичканным лекарствами… Помоги, будь добр, брат!
До конца смены три часа, а у нас не сняты еще две дневных сцены. «Может, перенесут?» — тешусь надеждой. Очень хочется домой!
— Эти сцены могут быть и вечерними, — командует Володя. — Продолжаем!
Целый час ставят свет, высвечивают кладбище.
— Ничего, что хороним в темноте? — спрашивает кто-то из съемочной группы. — Вообще-то в темноте не хоронят.
«Если только это не твои надежды! — едко отвечаю мысленно. — Или мечты какие-нибудь сумасшедшие, родившиеся еще в детстве и протянувшие, как ни в чем не бывало, пару десятков лет, несмотря на перестройки, дефолты, инфляции, стагнации, мастурбации и прочую дребедень. — Хоронить мечты лучше всего получается как раз за полночь, когда демоны темноты, охотно засучивают рукава, и, поплевав на ладони и взявшись за кирки и лопаты, встают у тебя за спиной в ожидании отмашки, что можно начинать зарывать…»
— Будем считать это рассветом, — тут же придумывает Вознесенский. — За вами гонятся бандиты. Нет времени ждать — надо скорее похоронить отца Натальи и убраться ко всем чертям в Москву.
«Гениальная идея — считать ночь началом рассвета! — мысленно аплодирую. — Отныне я буду считать рассветом любую сколько-нибудь подходящую для этого темноту, темноту с признаками света в конце туннеля… А что, так ведь оно и есть, по большому счету — рассвет начинается в темноте… Как небо начинается с земли, а в небе — березы…»
Смотрим с Пашей на подсвеченные голубым светом кресты, на мрачные холмики под ногами.
— «Возвращение живых мертвецов», блин! — говорю.
— Трех живых мертвецов в Москву, — кивает Глазков.
В руках у Паши сверток с бандитским кокаином. И тут нас с ним пробивает на смех. Мы на ходу сочиняем:
«Филипп и Родион перед похоронами нанюхались, и теперь их штырит. Вместо холмика земли им видится холмик кокаину. Стоящие вокруг солдаты с автоматами миротворческих сил одеты не в зеленые, а в белые комбинезоны. Вместо автоматов гигантские трубочки, чтобы нюхать. Церковные свечки, воткнутые в свежий холмик — как свечки в торте на день рождения.
— Давай загадаем желание? — предлагает Родион.
— Давай! — отвечает Филипп.
Встаем на колени, чтобы задуть свечки.
— С днем рожденья, друг!
— И тебя!
Обнимаемся.