Наталья, заплаканная, уходит в темноту.
— Слушай, тебе не кажется, что нас было трое? — спрашивает Родион.
— Или четверо? — говорит Филипп.
— Ребята, нам пора! — зовет из темноты Наталья.
— Ой, кто здесь! — вскрикивают в один голос Родион и Филипп, вскакивают, шарахаются в кусты. Унают Наталью, но думают, что она — парень.
— Ты спас нам жизнь, брат, — говорит Родион, по-мужски похлопывая Наталью по спине. — Я никогда этого не забуду.
— И я, — Филипп тоже хлопает. — Можешь всегда на нас рассчитывать, брат.
Их похлопыванья настоящие, мужские…»
Некоторые режиссеры напрягаются, когда актеры на площадке высмеивают серьезную сцену. Вернее, только кажется, что высмеивают. На самом деле для актера это профилактика его подвижной нервной системы. Невозможно все время быть на взводе, на пределе, на грани эмоционального взрыва. Нужна разрядка, чтобы снова нормально играть. Отсюда и такие, вот, «кокаиновые фантазии». Володя сам актер — понимает и не сердится. Только снисходительно поторапливает. Все устали и хотят по домам.
Лида Колесник
— Мы деятели, Филя, понимаешь! — убеждает сильно выпивший Родин. — А деятель без дела — это, извини меня, пшик… Не вовремя у тебя сдали нервы! Ладно, хватит об этом. Смотри, какие девочки там, у стойки бара! Ну, что, тряхнем стариной, или по домам спать?
— У тебя же Наталья? — напоминает Филипп.
— А причем здесь Наталья? — резонно удивляется Родион. — Знаешь, что бы было, если бы все мужчины любили одну женщину и хранили ей верность всю жизнь? Война, дружище, война! Мужская верность привела бы к тому, что число неудовлетворенных женщин выросло в сотни тысяч раз! Началась бы третья мировая война — полчища неудовлетворенных кровожадных мегер заполнили бы улицы Нью- Йорка, Праги, Токио, Торонто, Москвы… Обезображенные мужские трупы болтались бы на фонарных столбах с фанерками на груди: «Предатель сексуальной свободы!», «Верная сволочь!», «Удовлетворял только одну!», «Моногамный извращенец!»… В небе парили бы дирижабли с надписями: «Долой брак и супружескую верность!» «Смерть мужьям, не ходящим налево!», «Да здравствует свободная любовь!» «Любовники все стран, объединяйтесь!»… Короче, я пошел спасать мир от войны, Филя.
Вообще-то такого текста в сценарии нет. Там только: «А причем здесь Наталья!». Но никто не может запретить мне фантазировать. Станиславский называл это, кажется, «мечтать над ролью» или что-то в этом роде. Вот я и мечтаю. Иногда мне и не такое приходит в голову в работе над моими ролями! Но не все напишешь литературным языком…
Пошатываясь, пробираюсь через толпу к двум девицам у стойки бара, приглашаю за наш стол, заказываю Шампанское и мартини… Одну играет местная актриса Лидия Колесник. Она похожа на Скарлетт Йоханссон — вроде бы и ничего особо выдающегося, а в то же время хочется сразу положить ей палец в рот и затащить в тихое место, чтобы рассказать сказку про царя Колбаску… К слову, типаж Скарлетт Йоханссон — моя давняя слабость, поэтому стараюсь быть настороже. Мой личный опыт показывает — после «ничего особо выдающегося» потом как раз и остаются самые глубокие зарубки в местах, где предпочитают гостить любовь и страсть…
У Лиды не большая, но важная роль на протяжении всех 16-ти серий.
— Я на машине, могу подвести, — предлагает после съемок. — Только там целый день пролежали груши. Наверное, салон пропах грушами.
Открывает бордовый Ягуар.
— А, нет, ничего… С грушами все в порядке. Хочешь? Только они не мытые.
Лида везет огородами. «Может, она не поняла и отвозит меня в Москву? — думаю, устало улыбаясь, пряча улыбку в кровожадный надкус очередной груши. — Ну, и пусть. Я никуда не тороплюсь. Был отличный день, сыграна огромная сцена. Судя по приятному послевкусию и по довольной физиономии Вознесенского, все получилось. Я еду в машине со Скарлетт Йоханссон, украдкой поглядываю на ее изящный славянский профиль, в отрытое окно туго втягивается наполненная радостью жизнь… О таком я мечтал. За такое шел ва-банк и порой проигрывал. Самый главный талант — уметь быть счастливым сейчас, сию минуту. И чтобы счастье не зависело ни от каких „если бы“. „Сейчас“ — это далеко не все, что у меня есть, но именно сейчас я могу что-то изменить и сам измениться. Например, снова научиться любить людей. Я знаю, после определенного возраста любить кого-то противоестественно. Люди злы, эгоистичны, порой, жестоки и многие не считают нужным это скрывать. Полюбить в сорок так же трудно, как в шестнадцать разлюбить…
Ничего, у меня получится…»
Не спится. Продолжаю играть дневную сцену. Играю, играю, и конца этому нет…
Не знаю, во сколько вырубаюсь. В робком, как прогулка по мутному мелководью, сне снится, что не сплю — не могу уснуть. Как будто мне по домофону звонит Лида Колесник, просит спуститься вниз. Спускаюсь и вижу, что ее машина завалена грушами.
— Что случилось? — спрашиваю. — Кто это сделал?
— Грузовик… — Лида всхлипывает.
— Ты только не волнуйся, — обнимаю ее, глажу по голове. — Ничего не случится с твоим Ягуаром. Я сейчас…
Начинаю есть груши, одну за другой, торопливо глотая непрожеванные куски.
— Они же не мытые, — беспокоится Лида. — Давай, я хотя бы протру.
Достает из сумочки носовой платок, торопливо протирает фрукты, протягивает мне. Вдруг замечаю на платке вышитые красными нитками инициалы «Владимир Вознесенский»…
Прерывает этот ужас только звон будильника.
Бриллиантовая Диадемка
Позади — месяц! Чашка крепкого заварного кофе, геркулесовая каша и в аэропорт! У меня свободные сутки, целые свободные сутки в Москве!
Погода ясная. Встает солнце. В низинах туман. На трассе машин почти нет. Открываю окно, вдыхаю полной грудью тихую августовскую прохладу. Чувствую, как легкие радуются, радость растекается по всему телу. Вдох — выдох, вдох — выдох, вдох…
Подбираю Юлю Гулько у кинотеатра «Октябрь». Она такая нарядная — дорогое, легкое платье в коричневый мелкий цветок изящно подчеркивает тонкую талию и едва прикрывает колени, на ногах коричневые замшевые сапожки на плоской подошве, с коротким широким голенищем, в струящихся по плечам черных, как смоль, прямых волосах заколка в виде бриллиантовой диадемки с серебряным венчиком, на смуглом лице почти нет макияжа. Рассказывает о фильме, что только посмотрела с подругой и, кажется, совершенно не интересуется, куда мы едем. Делаю вид, что меня ужасно волнует фильм и ее
