с десятком дружинников Глеба, злорадно подумал: «На сей раз не видать тебе, Каин, Авелей как собственных ушей. Увы, но твой брательник в последний момент успел кое-что сделать. Правда, ты об этом еще не знаешь. Ну да ничего. Сюрприз будет».
Глава 8
Накануне
Сделав шаг вперед, подумай, сможешь ли ты отступить. Тогда избежишь участи бодливого барана, чьи рога застряли в стене. Прежде чем начать какое-нибудь дело, прикинь, сможешь ли завершить его. Тогда не уподобишься тому, кто взялся проехать верхом на тигре.
Поначалу Константин еще думал о том, чтобы каким-то образом попытаться разубедить самого Глеба. Мол, ни к чему оно, когда ты и так старший на Рязани, тем более что теперь, учитывая силу еще двух родных братьев — его и Изяслава — никто, даже если бы и очень хотел, не осмелится тебе перечить.
Рассчитывая на это, он успел подыскать целую кучу весомых аргументов, но едва только начал прощупывать почву, как натолкнулся на резкое и решительное неприятие.
— Ни к чему словеса твои! Пустое! И менять ничего не будем, — наотрез рубанул Глеб. — Пока они живы, все одно — того и жди, что кто-то меч в спину вонзит. Лучше уж мы сами его поранее.
Еще пара проб принесла те же плоды. Не сказать, что результата не было вовсе, вот только был он со знаком минус.
А потом стало кое-что рушиться и в тайных планах Константина.
Первое неприятное известие он получил поздно вечером в шатре князя Глеба.
Недобро усмехаясь, новоявленный Каин поведал, что часть ладей, на которых прибыл правитель Пронска, их родной брат Изяслав, будут уже этой ночью выведены из строя, а остальными займутся завтра поутру его люди.
Константин молча кивнул в ответ, едва не подавившись сочным куском нежно-розового балыка, но чуть поразмыслив возразил:
— А зачем? Они и нам сгодятся. Пусть часть твоих людей близ них останется, и, как только все начнется, они воев Изяславовых и повяжут. И ладьи целы останутся, чтоб до Пронска быстрее добраться, и дружины наши его людишками пополнятся. Сдается мне, что так-то оно куда лучше будет.
Удивленно глядя на Константина, Глеб коротко хмыкнул, задумался, а потом сказал:
— Может, оно и впрямь лучше бы их оставить в целости, но уж больно людишки у Изяслава норовисты — как бы чего не вышло. Ты не думай, я б перекупил, ежели б мог, но они с ним и Пронск боронили, и за князя своего в огонь и в воду, потому их серебрецом не соблазнить, а ежели живьем брать — моих воев много поляжет. Народ-то у него бывалый, в ратях да сечах испытанный, так что просто так повязать себя они не дадут. Да ты и сам их видал.
— Видал, — кивнул Константин, припоминая недавнее свидание со средним братцем.
Получилось оно коротким, да и не о чем было с ним говорить, поскольку состоялось в присутствии все того же Глеба, так что не пооткровенничаешь.
К тому же и вид новоявленного братишки тоже не больно-то располагал к задушевной, теплой беседе.
Если ориентироваться по внешности, то он был копией Глеба, разве что чуть моложе, а судя по его сдержанно-холодному тону, чувствовалось, что и у Изяслава претензий к старшему братцу скопилось хоть отбавляй.
Вдобавок он очень презрительно косился в сторону Константина, хотя на словах был заботлив и даже неоднократно пытался самолично подлить ему медку в кубок, всякий раз удивляясь, что подливать некуда — Константин почти не пил.
Какая уж тут откровенность, если он держит своего младшего брата за горького пьяницу. Пожалуй, и слушать бы не стал, решив, что Константину все это померещилось в пьяном угаре.
Однако спасать его, а заодно и себя — мало ли как обернется дело, а на дырявых ладьях далеко не уплывешь — все равно надо, поэтому…
— А я на что? — после короткого раздумья возразил Константин. — Мы же неожиданно навалимся, да все вместе. Пока опомнятся, глядь, ан уже и повязаны. И ладьи целы останутся.
— Ну быть по сему, — согласно кивнул Глеб и задумчиво прищурился. — Что-то я нынешний год тебя, брате, и вовсе не признаю. Будто подменили в одночасье. Случись такая встреча, скажем, в прошлом году, так я уверен был бы, что ты — только не серчай, я ж любя такое говорю — непременно полупьяный приехал бы, да еще с бабой какой-нибудь. Ныне же и к хмелю умерен, и до женок не больно охоч.
— Так я… — замялся было Константин, но потом нашелся: — После раны у меня все это началось. Тяжела больно оказалась. Пока лежал, было время всю прошлую жизнь осмыслить.
— Ну-ну. И что надумал?
— Да то, что остепениться давно пора. Вон сколько девок бегает, разве каждую успеешь погладить. А что до медов хмельных, так мне их лекарка пить воспретила. Строго-настрого наказала не притрагиваться ни в коем разе, мол, во вред пойдет. К тому же я и сам чую, коли одну чашу опростаю или две-три, то еще куда ни шло, а ежели пять-шесть или больше, то и впрямь худо делается.
— Так после попойки не тебе одному, всем худо становится, — возразил, улыбаясь, Глеб.
— Всем после, а мне чуть ли не сразу. Как оно там в животе уляжется, так и начинает колобродить, — не согласился Константин. — Мутит всего, да так сильно, что белый свет не мил становится.
— И говорить ты стал как-то иначе, — не унимался Глеб. — Раньше, только не серчай на слово правдивое, столь разумных речей я ни разу от тебя не слыхивал, а ныне, людишки сказывали, и гнев свой удержать можешь, и суд княжий разумно ведешь. Да, чуть не забыл. С боярином Житобудом ты сам такую славную шутку измыслил али подсказал кто?
— Это ты про мену? — уточнил Константин и, улыбнувшись, прикинул, что, пожалуй, правду открывать не стоит. — Онуфрия мысль была. Видать, зуб у него вырос на Житобуда, вот он и обронил как-то намеком, ну а я запомнил.
— Ишь ты, — крутанул головой Глеб и, задумчиво глядя на брата, протянул: — А ведь ранее ты бы ни в жизнь не сознался, что такая хорошая задумка, и не твоя.
— Негоже врать-то, — возразил Константин. — Да и глупо. Тот же Онуфрий, если ты его спросил бы, сразу и рассказал бы тебе, как оно на самом деле было. А солгавшему в малом после и в большом веры не будет.
— Вон как. — Зрачки Глеба сузились, и он настороженно спросил: — Ну а дом странноприимный кто надоумил поставить?
— А это в угоду епископу нашему, чтобы его умаслить, — вновь вывернулся Константин и, чуточку помедлив, добавил: — Вообще-то мне Зворыка это сделать присоветовал. Прикинул он, что расходы на стариков малые, а работу они сделают какую ни скажи. Стало быть, свой кусок хлеба да кружку воды отработают беспременно, да еще и прибыток будет. К тому же слава пойдет добрая, а она тоже не помешает. Я за этим и гусляра приветил, как-то на пиру чашей меда одарил…
— И саму чашу в дар поднес, — подхватил Глеб и пояснил, заметив удивленное лицо брата: — Он сам мне все поведал, да еще и спел про суд твой праведный…
— Это что, он уже и песню о нем сочинил? — искренне удивился Константин. — И когда успел…
— Успел, — хмуро кивнул Глеб, заметив с легкой завистью: — Славно пел, сердцем. У него, стервеца, в голосе завсегда душа чувствуется. А вот обо мне таких песен он покамест ни разу не слагал. Ныне я зазвал его, дабы он нас на пиру потешил. Обещал чашей одарить, мол, не поскуплюсь против брата своего.
— И что он?
Глеб криво усмехнулся:
