Завидев в крохотном оконце, затянутом мутным бычьим пузырем, две приближающиеся к избушке фигуры, Стоян, уже добрых два часа сидевший в нетерпеливом ожидании Доброгневы у бабки и держащийся за поясницу — дескать, прострел замучил, — облегченно вздохнул.
Тут же щедрой рукой он извлек из кошеля пару восточных серебряных монет, нарядив бабку на торжище за всякой снедью и пояснив:
— Сытый лекарь завсегда лучше лечит, потому как добрый. А у тебя, поди-ка, и мыши все с голоду передохли.
Да ищщо бысть у благовернаго князя Глеба Володимеровича сотник Стоян, хошь и поял князя Константина в тенета, но покамест вез его во град, тоже бысть речами его прелукавыми в соблазн введен и яко Иуда поганый, вступиша в сговор тайный, умыслив черное дело сотворити.
И бысть о ту пору на Резани в воях Стоян-сотник, кой служил по первости князю Глебу, но сведав обо всем, не пожелаша служити далее душегубцу, ибо таковское не личило ему. И учал он думати, яко бы ему боголюбивому князю Константину подсобити…
Поначалу восхотеша он ослобонити его ищщо на пути к Резани стольнай, да воспротивишися тому диавол и не даша свершити оное…
Что касается сотника Стояна, то наиболее загадочной представляется встретившаяся нам у Филарета фраза о пленении им князя Константина.
По всей видимости, тут летописец несколько необдуманно бросил это обвинение относительно поимки указанным сотником князя Константина.
Мало верится, что Стоян после такого смог бы приобрести мало-мальское доверие ожского князя, не говоря уж о прочем.
Более верно звучит утверждение Пимена, что Стоян пытался освободить князя Константина, едва того пленили, но попытка эта по каким-то неведомым нам причинам не удалась.
Тогда Стоян был вынужден вернуться в Рязань вместе с отрядом, захватившим ожского князя в плен, а Филарет, который, по всей видимости, наблюдал этот приезд, не понял истинной сути происходящего.
Глава 16
Данило Кобякович
Предательство, пусть вначале и очень осторожное, в конце концов выдает себя само.
Их беседа длилась недолго, каких-то полчаса, если не меньше. Они успели договориться лишь о том, что прежде надо сделать все, чтобы тайно вывести из града молодого княжича Святослава, а уж потом приступать к освобождению самого Константина.
Ключи к замкам на двери, ведущей в поруб, сотник пообещал заказать у кузнеца, который тоже был из Перунова братства.
Упоить сторожей узника взялся Евпатий.
Все так же мягко улыбаясь, как и часом ранее, стоя у княжьего терема, он заверил Доброгневу, что за самое короткое время — еще и полночь не наступит — он вольет в каждого из них не менее ведра[56] меду, на что сотник угрюмо заметил:
— Сторожить князь самых надежных ставить велит, да еще из тех, кто к питию хмельному равнодушен. Боюсь, ты в них и чарки единой не вольешь.
— Ну уж хоть на пару-тройку да уговорю, — беззаботно махнул рукой Евпатий.
— Пары-тройки мало будет, — возразил Стоян.
— Им и одной хватит, — встряла в разговор Доброгнева. — Токмо перед угощением зелье сонное у меня возьмешь и в мед всыплешь. Как убитые до самого утра дрыхнуть будут. Да смотри, сам пить не удумай, — предупредила она строго, на что дружинник улыбнулся и хотел сказать что-то ласковое, но тут прогнившая перекошенная дверь избы заскрипела, нехотя пропуская запыхавшуюся бабку, которая прямо с порога выпалила торопливо:
— С полдороги возвернулась. Да все бегом, бегом.
— А что стряслось-то? — лениво осведомился молодой дружинник. — Неужто страшный суд настал?
— Ишшо хужея, — проигнорировала бабка издевку Евпатия и, повернувшись к сотнику, все так же тяжело дыша, протянула ему серебряные монеты. — Не купила я ничего. А возвернулась, потому как дружина великая к граду нашему на конях быстрых скачет во весь опор. Да еще одна на ладьях по реке поспешает. Тоже к граду, не иначе.
— Это сорока тебе на хвосте принесла али как? — поинтересовался Евпатий.
— Сорока у тебя на груди прострекочет, когда ты бездыханный лежать будешь, — парировала бабка. — А дружина та со стороны Исад тучей идет. Так мне добрые люди поведали. А ишшо сказывали-де, дружина та на выручку безбожному князю Константину поспешает, кой ныне за убивство лихое в поруб посажен во граде Рязанском. Потому уходить надо из посада немедля, ибо они ныне к вечеру тута уж будут.
Стоян с Евпатием переглянулись.
— Ратьша, — еле слышно произнес сотник.
— Коли со стороны Исад, то больше некому, — согласился Евпатий и подытожил: — И впрямь здесь оставаться негоже. Во град поспешать надо. После договорим. — Он оглянулся на хлопотавшую около сундука бабку и громко добавил: — За крепкими стенами лечиться куда сподручнее.
— А как же князь Константин? — не поняла Доброгнева.
— Он-то как раз во граде, куда мы идем, — пояснил терпеливо непонятливой девахе Евпатий.
— Так ведь Ратьше рассказать надо, что да как было, — не унималась Доброгнева.
— Мыслю я, — горько усмехнулся сотник, — что коли он из-под Исад коней торопит, стало быть, и так все знает. А ежели нет, то уж как-нибудь да весточку перешлем, но прежде поглядеть надо, как он сам себя вести будет.
Прихватив с собой нехитрый бабкин скарб, сноровисто увязанный ею в два здоровенных узла, они все вместе уже через каких-то полчаса зашагали по направлению к городским воротам.
Кругом суетились ремесленники, огородники и прочий люд, проживавший в посаде. Быстро кидали на телеги убогие пожитки, которые бедняку дороже, чем иному князю его злато-серебро, зарывали в землю громоздкие котлы да чугунки — с собой не взять, рук не хватит, а просто так, не схоронив, оставить тоже жалко.
