после смерти, как вдруг пришла радостная весть.
Немудрено, что он так возликовал.
Едва они прибыли в стан, где, несмотря на ночную тьму, царило изрядное возбуждение, как волхв бодрым шагом, будто это не он минутой раньше нещадно бился сухим старческим седалищем о конский круп, направился в шатер Ратьши.
Странно, но пропущен он был без слов. У Доброгневы даже сложилось впечатление, что усатый дружинник, стоящий на часах, вовсе не заметил седобородого старца.
Впрочем, пробыл Всевед в гостях у воеводы недолго. Спустя каких-то пятнадцать-двадцать минут он уже вышел из шатра и направился прямиком к стенам Рязани, попутно увлекая с собой Доброгневу.
Та в каком-то непонятном оцепенении двинулась следом, даже не спрашивая, куда волхв ее ведет.
В этом загадочном столбняке, судя по всему, пребывала не только она. На пути у Всеведа были не одни ворота, крепко запертые и охраняемые бдительными дружинниками, но везде он проходил невозмутимо, без малейшего окрика.
Останавливался волхв перед каждыми буквально на несколько секунд, которых ему вполне хватало, чтобы высоко поднять вверх свою правую руку, держа ладонь открытой, затем прижать ее к своему лбу, после чего переместить еще ниже, в район груди.
Тут же либо со скрежетом приоткрывались ворота, либо с легким скрипом отворялась какая-нибудь неприметная калитка близ них, и два путника шествовали дальше.
Один лишь раз он задержался чуть дольше. Последнюю дверь, которая вела в поруб, где и томился князь Константин, никто изнутри не открыл. Тогда Всевед дважды взмахнул посохом, наискось перечертив створку огненным концом.
Тяжелая дубовая дверь слегка помедлила, будто решая, как ей быть, и, наконец придя к какому-то окончательному выводу, рухнула наземь к ногам волхва.
Старец передал ошеломленной девушке белый кусок полотна, извлек из-под длинной холщовой рубахи меч и, знаком приказав Доброгневе не идти за ним далее, двинулся вниз по лестнице, ведущей в подземелье.
Едва волхв сделал пару шагов по каменным ступеням, как раздался слегка вибрирующий от волнения голос князя Глеба:
— Никак сам Всевед к нам в гости пожаловал. Ну что ж. Давно я этой встречи ждал.
Старец кротко усмехнулся и властно указал мечом на узников: отца Николая, пригвожденного к стене, и беспомощно лежащего прямо на земляном полу донельзя исхудавшего князя Константина, с правого бока которого уже виднелась небольшая, очень темная, почти черная лужица крови.
Она была совсем свежая и даже не успела запечься.
— Освободи их от оков, — коротко сказал он.
Ответом был злобное шипение стали — это князь Глеб извлек свой меч из ножен.
Глава 21
Решающая схватка
Некоторое время они молча стояли друг против друга, разглядывая соперника. Судя по тому, как спустя всего несколько секунд тонкие губы Глеба раздвинулись в легкой полупрезрительной усмешке, князь остался доволен осмотром.
Уж кому-кому, но не ему, матерому бойцу, видавшему множество битв, может быть опасен этот седобородый старик с длинными белоснежными волосами, аккуратно стянутыми на лбу узким ремешком со странными письменами. К тому же благодаря угловатым худым плечам, явственно торчащим под холщовой рубахой, было видно, что под ней у старика ничего не поддето.
Впрочем, похожая усмешка, но мгновением позже скользнула и по лицу Всеведа. Но в ней была не уверенность в своем превосходстве, а скорее легкая гримаса отвращения, с которой человек подходит к предстоящей ему нужной, даже необходимой, но грязной и отвратительной работе, которую, как ни крути, а выполнять надо.
— Не ведаешь ты, что творишь, — устало вымолвил волхв и сделал еще один шаг вниз. Теперь его и Глеба разделяли лишь две каменные ступени да еще маховая сажень[79] .
Недобрая усмешка сошла с лица князя, лишь когда Всевед преодолел оставшиеся ступени и вновь выжидающе остановился, стоя босыми ногами на полу.
— Ценю твою смелость, волхв, — уважительно произнес Глеб, глядя на старца, — но смеюсь над твоей глупостью. Не думаю, чтобы ты одолел меня. Как бы ни была крепка твоя рука много лет назад, но ныне против моей она все едино что кат Парамон против вон того прибитого глупца, не считающего нужным попридержать свой длинный язык. Всего день назад он тоже возомнил о себе невесть что. Пришлось придать ума. Как видишь, ныне он покорился и умолк.
— Стало быть, слов добра твоя душа уже не слышит, — печально подвел итог Всевед. — Тогда я даю тебе время помолиться в остатний раз своему богу, ибо пред уходом из сей жизни такую милость надлежит оказать даже самому подлому и гнусному ворогу.
— У него нет бога. Он отринул его. Ныне в его душе царит безраздельная тьма, — раздался слабый, но отчетливо слышимый всеми присутствующими голос распятого священника.
Всевед укоризненно покачал головой и заметил:
— А ты сказал, что он покорился. Неужто ты, коему не хватило сил, дабы заставить замолчать тихого служителя бога рабов, осмелишься поднять свой меч против самого воина Перуна? Одумайся или…
— Что или? — надменно осведомился Глеб.
— Или твоя гибель будет страшнее страшного. Молящийся тьме будет услышан ею, и она придет за ним, но не для того, чтоб помочь.
— Для чего же? — продолжал кривить губы князь.
— Чтоб пожрать его душу, и без того блуждающую в потемках, расчленить ее, переварить в своей гнусной утробе и навсегда поместить в своем черном царстве, где ее ждут вечные муки, ибо осколки ее останутся живы и будут неустанно кровоточить, взывая к милосердию и каясь в содеянном. Но тщетен будет ее зов, ибо никто его не услышит, кроме самой тьмы, а у нее нет ни жалости, ни сострадания ни к чему живому, ибо суть ее даже не мертвая, а неживая, что страшнее[80].
Все это Всевед говорил тихим и спокойным голосом, даже со слегка поучительными интонациями, будто наставник разъяснял малышу-несмышленышу урок, очевидный для взрослого, но далеко не понятный для самого ребенка.
И тут впервые за многие годы князь Глеб почувствовал раздвоенность.
