отвлеченные мысли и кончились. Пришло такое состояние, которое затруднительно объяснить человеку мирному, не воевавшему. Ну, разве что — вот эдак.
Когда стоишь ты на высоких скалах, а под тобою речка бурная и злая. И нужно прыгнуть вниз. А у тебя нет духу. Но ты твердишь себе: «я воин, а значит, — смелый» и ныряешь. Пока летишь, терзаешься — что ж дальше? Сломается ль хребет о воду, иль разобьется голова о днище? И вспомнит ли тебя хоть пара человек героем? А тут уж и река. Зажмурившись, и, проглотив дыхание, врезаешься в нее, а там… несносно холодно, темно и страшно. От судороги сводит ноги, немеют пальцы, залиты глаза. Захлебываешься, тонешь, но дерешься, карабкаешься вверх и выплываешь. Ты думал — уж финал. А все лишь занималось. Теченье яростно, повсюду камни, крутые перекаты, круговерти. Всяк норовит тебя ударить, затянуть на дно, сгубить. И мало попросту держаться, умелым надо быть, проворным, чтоб где-то ловко оттолкнуться, а где- то вовремя нырнуть… И длится то до нетерпенья долго, и кончится когда — лишь небесам известно…
Туманов врезался в боевые порядки мюридов, как косарь в поле. Палаш засверкал молнией, разя влево и вправо, скрежеща и лязгая, рубя и сокрушая. Алексей продвигался следом, и ему встречались уж порубленные горцы: один — ужасно — чуть не до седла. Вокруг все звенело, бряцало, мельтешило, сопровождалось отчаянными криками, жуткими стонами, лошадиным храпом, пистолетными выстрелами. В какую-то минуту сделалось совсем уж жутко и захотелось даже отстраниться, но было некуда — везде мелькали шашки… иные алые от крови.
У Прохора потеха шла жестоко. Встречая неприятеля, он резал шашкою его коня (издали, по морде), тем добиваясь сразу многих целей. Во-первых, разрубал узду, и горец был уже не в силах править лошадью, во-вторых, чинил скотине травму, от которой та вставала на дыбы (нередко стряхивая и хозяина), и, в- третьих, что немаловажно, — сам находился для противника недосягаем. Правда, сей прием случался довольно редко, и унтеру большей частью приходилось драться обыкновенно.
У Трифона потеха ладилась надежно. В одной руке держал он шашку, показывая, что готов рубиться честно, за поясом же прятал пистолеты (больше трех, и в седельной сумке — столько ж). Если с первого удара противник не ломался, то пуля следом правила осечку. А было, что и ранее.
— Алешка, глянь! — хрипло крикнул Туманов, опуская палаш на горца, прикрывшегося шашкой.
Алексей немедля вскинул взор (едва успел, картина уж вершилась). Палаш разбил клинок надвое и глухо врезался в плечо мюрида. А далее уж стало тошнотворно. Лезвие стремглав прошло наискосок по телу и вместе с головой отрезало и полгрудины. Кровавый бюст заклокотал, запенился, захлюпал и медленно свалился набок. Однако не упал — повис на красной коже. Что было совершенно жутко. Алексея тотчас вырвало на собственное колено…
Тем временем пехота уже гуляла по аулу: разбитому, заваленному трупами, пустому. Все жители ушли еще до боя, остались редкие старухи, да деды, которые не опасались русских по причине личной дряхлости. Солдаты шарили в подворьях, хватая кур, ловя индеек, таща за круглые рога баранов (тем нанося врагу значительный урон).
Бонжур гарцевал по кривым улочкам, поглядывая на осыпавшиеся крыши саклей, изломанные заборы, тела убитых горцев. И весь его напыщенный вид, казалось, говорил: «Есть в этом и моя заслуга, уж я здесь, братцы, расстарался». Ни дать, ни взять — герой. Но тут ему опять не подфартило. Из леса выходил отряд Туманова. Драгуны, истерзанные и усталые, залитые кровью, будто искупавшиеся в пунцовой речке, безмолвно втягивались в аул, везя на седлах раненных и убитых товарищей. И против этой картины, жуткой и доблестной одновременно, Бонжур выглядел пустым, как петелька в лацкане мундира.
— Илья Петрович, Илья Петрович! — выбежал из крайнего двора Евграф Аристархович, — ну, слава Богу, вы живы. Слава Богу.
Туманов спрыгнул с лошади.
— Полдюжины убитых и восьмеро раненых. Рубились, как дровосеки — тяжко.
— Да, да, — с грустью сказал полковник. — Второй и третий эскадроны тоже дрались… на правом фланге… тоже притрепли.
— Мюриды нас и справа обходили? — Удивился Илья Петрович.
— Да, да — и справа тоже.
— Ловко.
— Спалить аул к чертям! — неожиданно вскрикнул Евграф Аристархович, увидев обезглавленное тело свисавшего с коня драгуна. — В золу, в угли, на ветер! Чтоб камня на камне, чтоб ни одной живой души, чтоб всякий знал!.. — он захлебнулся от возмущенья.
Туманов возразил.
— Неплохо бы, но не теперь.
— Отчего же?
— А не за что серчать — рубились честно. Мы — к ним, они — на нас. Вот если бы злодейство какое, иль обман, тогда уж, да — под пламень. А так — война.
— Ужасное, право, занятье.
Неожиданно во дворе дома, из которого вышел Евграф Аристархович, послышался плач ребенка. Илья Петрович тотчас встрепенулся.
— Разве здесь остались дети?
— Мы нашли мальчишку в погребе, — кивнул полковник. — Там, верно, укрывались они вместе с дедом. Я думаю, последний вылез посмотреть, не стих ли бой. А тут — картечь…
— Скверно, — бросил Туманов, направляясь к воротам.
В небольшом дворике, посреди которого зияла глубокая воронка, лежал мертвый татарин с бело- рыжей бородой, тут же, на корточках, сидел щуплый малец лет 5–6 и, плача, дергал рукав его полинялого архалука. Стоявший подле них переводчик в синем бешмете, пытался что-то объяснить ребенку.
— К чему дитя пытать подобным зрелищем, — с укором произнес Илья Петрович. — Немедля унесите.
— Было бы — куда, — вздохнул Евграф Аристархович.
Туманов свел брови.
— Прошка!
Ответа не случилось. Алексей, не мешкая, предложил свои услуги.
— Что делать, говорите, я исполню.
— Молодец, Алеша. Бери мальца — и к нам, в повозку, живо.
Глава 12
Утром Влад, забрав с собой БТР, отправился на станцию получать имущество. Собровцы до обеда провалялись в койках (используя последний мирный денек), потом, попив чайку, умылись, смазали закопченное оружие, почистили грязную, застывшую, словно под гипсом, одежду. Приведя себя в относительный порядок, решили съездить на базар, купить для оставшихся в поле товарищей что-нибудь из местных деликатесов. Погода была (как, впрочем, и всегда) не в настроении, то есть, хмурилась.
Рынок встретил бойцов аппетитными ароматами, яркими фруктовыми прилавками, темпераментной кавказской музыкой. На скорую руку перекусив в шашлычной, двинулись по бесчисленным торговым рядам. Набрали ветчины, сала (огромный в этих краях дефицит), копченой рыбы, восточных сладостей — всего понемногу, насколько хватило денег. Нагрузившись, как заправские мешочники, не спеша, тронулись к выходу. Против течения плыть было сложно, поэтому пришлось нырять из одного людского потока в другой, зигзагами пробираясь к воротам. Вдруг Денис заметил в одном из торговых рядов примечательную картину.
— Смотри, — толкнул он в бок Макса (к тому времени уже отошедшего от глухоты). — На ловца и зверь бежит.
У мясного прилавка стоял штабной старлей и что-то быстро выговаривал небритому, в меховой кепке, торговцу. Тот кивал, соглашаясь.
— Тыловик? — спросил Макс.
