так как работал в нем более пятидесяти лет, придя сюда сразу после окончания театрального вуза. Березин уволил его через три месяца, отправив на пенсию и объявив, что ему не нужен здесь балласт в виде подобных стариков, которые не могут даже выучить свои роли.
Через пару месяцев несчастный Ашот Акопович умер. Театр был смыслом его существования, его родным домом, местом, куда он ходил в течение пятидесяти четырех лет. И, конечно, на похороны Чахмачяна демонстративно пришла вся труппа театра, кроме самого главного режиссера.
Наконец после смерти Ашота Акоповича Березин взялся и за меня. Формально все было правильно. Я был гражданином другого государства, и театр должен был платить за меня довольно большие деньги. Березин сразу объявил, что собирается вводить режим жесткой экономии, чтобы сделать театр рентабельным, и поэтому не намерен держать в театре «иностранцев». Все понимали, что эти слова относятся только ко мне, я был единственным «иностранцем» в нашей труппе. Дальше – больше. В конце года мне объявили, что договор со мной продлевать не будут и я уже в начале следующего года должен покинуть театр. Конечно, у меня еще оставалось около полутора месяцев, и я отправился в другие театры искать себе работу. Но нигде не хотели принимать действующего актера из театра, в котором сменился главный режиссер. Немного позже я узнал о репутации Березина. Он считался скандалистом и интриганом, и именно поэтому никто не хотел с ним связываться, забирая актера из его труппы. К тому же, когда узнавали, что у меня нет российского гражданства, разговор сразу заканчивался. Ни один директор театра не хотел новых проблем и непонятных разборок. В результате ровно через полтора месяца, как раз к началу две тысячи восьмого года, я снова оказался безработным, и меня просто вышвырнули из труппы.
Снова пришлось существовать на деньги Расима, который к тому времени стал главным художником- оформителем в своем рекламном агентстве. И, конечно, я снова начал придумывать различные причины, чтобы уклоняться от своих визитов в Минск – у меня не было лишних денег на подобные вояжи. Год вообще получился сложным. В две тысячи восьмом начался экономический кризис, и все в один голос говорили, что он может быть даже хуже кризиса девяносто восьмого года. К счастью, в России он оказался не столь сложным и затяжным, как в других странах, но в любом случае все равно очень болезненным и неприятным.
Многие предприятия разорялись или закрывались. Банки начали требовать возврата своих ссуд и залогов. В общем, начался обычный экономический кризис, повлекший за собой безработицу. Я уже собирался возвращаться в Баку после четырех месяцев безденежья, но однажды позвонил Расим и предложил мне работать инкассатором. Зарплата была довольно хорошей, хотя сама работа считалась более чем опасной. Большинство инкассаторов явно рисковали своими жизнями, перевозя немалые суммы денег. Меня отправили на переподготовку, и уже через два месяца я ходил с большим пистолетом на боку и с мешком денег, которые должен был благополучно передавать в банк.
Вы не поверите, но инкассатор получал ровно в четыре раза больше актера столичного театра. Я чувствовал себя почти миллионером и, сразу отправившись в Минск, пригласил Женю в самый лучший и дорогой ресторан. Она надела строгое темное платье, я приехал к ней в черном выходном костюме, и мы выглядели почти как жених и невеста.
За столом я заказал бутылку итальянского вина и какие-то непонятные закуски с икрой, которые раньше были для меня просто недоступны. Женя с нарастающим удивлением следила за моими «купеческими замашками».
– У вас новая премьера? Или тебе повысили зарплату? – спросила она.
– Ни то и ни другое. Я просто ушел из театра, перейдя на работу в финансовое учреждение. – Мне не хотелось говорить, что меня просто выгнали и пришлось переквалифицироваться в инкассаторы. Она бы наверняка меня просто не поняла.
– И стал получать больше?
– Намного больше. Как известно, в театре актерам без званий и регалий платят просто гроши. Вот поэтому я оттуда и ушел.
– И теперь ты будешь финансистом? – настаивала она.
– Возможно. Я пока не решил. Придется переучиваться, но, по-моему, это лучше, чем оставаться в театре с бездарным главным режиссером, который к тому же меня еще и недолюбливал.
– Жалко вашего Маулиньша, я читала о нем в московских газетах. Он действительно был очень ранимый, чуткий, деликатный человек.
– И очень впечатлительный, – добавил я.
– Давай за его память, не чокаясь, – подняла бокал Женя. – Он предоставил тебе второй шанс.
– Да, – сдержанно согласился я, – он действительно был для меня настоящим наставником. Очень жаль, что мы его потеряли.
Мы выпили по бокалу белого вина, Женя, пристально посмотрев на меня, вдруг спросила:
– И сколько еще будут продолжаться твои визиты ко мне?
– Не знаю. Но мне хотелось бы, чтобы эти встречи никогда не заканчивались.
– Все хорошее когда-нибудь заканчивается, – грустно заметила она, – мы уже немолодые люди, Ильгар, тебе сорок четыре, а мне тридцать шесть. Нужно как-то определяться, что-то решать. Долго так продолжаться не может.
Я понимал, что она права. Но что я мог ей предложить? Выйти за меня замуж? Я не был уверен, что смогу проработать инкассатором еще несколько лет. Оставаться в ее квартире на правах альфонса мне просто не хотелось. Говорить правду было стыдно, обманывать неудобно. Я опустил голову и просто молчал. А она тем временем продолжала:
– Мне тоже пора подумать о своей семье, о детях. Годы проходят, Ильгар, и я не молодею. Не успеем оглянуться, как мне стукнет сорок, потом сорок пять. А в этом возрасте женщины уже не рожают.
– Ты хочешь ребенка? – встрепенулся я.
– Во всяком случае, я хотела бы иметь нормальную семью. А заводить ребенка без отца практически невозможно.
– Я могу быть отцом ребенка, – смело заявил я.
– В этом я как раз не сомневаюсь, – улыбнулась Женя. – Я говорю о другом… Нам надо определяться, Ильгар, надо подумать, стоит ли продолжать наши отношения, если мы заранее понимаем, что ничего путного из этого получиться не может.
Если бы Маулиньш был жив, если бы я по-прежнему работал в театре, если бы все было как раньше, я бы, не задумываясь, сделал ей предложение. Но в таком положении… я молчал. Просто тупо сидел и молчал. Она, очевидно, восприняла мое молчание как мою неготовность к нашим дальнейшим отношениям или мое нежелание что-то ей говорить. Я просто сидел и подавленно молчал. Женщина, которая стала смыслом моей жизни, не только другом, но и самым близким человеком на свете, неожиданно все больше и больше отдалялась от меня.
– Я не знаю, – с печалью в голосе честно ответил я, – просто не представляю, как дальше будет. У меня нет стабильной работы и стабильной зарплаты. И я не могу ничего тебе предложить. Ты – квалифицированный врач, работаешь в больнице, тебя уважают коллеги, у тебя большая квартира, хорошая зарплата. Мне было бы стыдно пользоваться всем этим и ничего не давать взамен. Я надеюсь, что ты меня понимаешь.
– Не понимаю, – улыбнулась она, – совсем не понимаю. Разве все это имеет значение, когда два человека любят друг друга?
– Да, – вынужден был согласиться я, – все это не так важно. Но я говорю правду.
– Не сомневаюсь. Только я хотела тебе сообщить, что, кажется, жду ребенка. Твоего ребенка, Ильгар. В любом случае других мужчин у меня просто не было.
Я бросился ее обнимать. Какое счастье! После того как Фарида заставила говорить гадости мою дочь, я считал, что радость отцовства мне просто недоступна. Слишком глубокой была еще незатянувшаяся рана. И вот теперь Женя сообщила мне о такой радости. Я думал, что сойду с ума от счастья.
На следующий день я вернулся в Москву. И сразу подумал о том, что обязан поменять свою работу, чтобы не рисковать и не подставляться под пули. Но сделать это оказалось не так просто. Ее просто не было. Так что пришлось продолжать работать инкассатором. Я еще дважды ездил к Жене, с удовольствием замечая изменения в ее фигуре. Мне казалось, что родившийся ребенок объединит не только нас, но и наши судьбы, наши жизни, даже наши города. Я собирался сделать ей предложение, когда однажды ночью
