— Откуда у него такой? — спрашивает Перовская.
— Отец подарил, — объясняет Любовь Яковлевна. — Сделал на заводе.
— Стечкин, — слышит она приглушенное, — как настоящий…
Прислуга убирает осколки, подтирает лужицу.
Гости начинают прощаться. Визит завершен.
Любовь Яковлевна подходит к окну.
Гриневицкий и Перовская в свете уличного фонаря стоят у квасной бочки. Любовь Яковлевна удивлена — квас после шампанского? Но покинувшие ее гости не пьют, они просто держат глиняные кружки и разговаривают со свирепым мужиком. Кивая, тот косится на оконный проем с виднеющейся в нем Стечкиной.
Любовь Яковлевна поспешно отходит и плотно сдвигает портьеры.
Упадок сил сменяется сильнейшим возбуждением. Любовь Яковлевна чувствует приближение Музы. Рука совсем не болит, она высвобождает ее из перевязи, разминает затекшие пальцы и уже поднимается в эркер к столу карельской березы и лежащим на нем чистым листам.
Сейчас она продолжит сюжетную канву. «Кривые деревья» дополнятся очередным эпизодом.
Муза диктует.
К героине приходят гости, та самая пара, что давеча спасла ее на море. Очень странные, хотя и милые люди. Он — с ножом, она — с пистолетом. Литературная Стечкина потчует их ананасом в шампанском. Гости внутренне неспокойны — когда раздаются игрушечные выстрелы, они принимают их за настоящие. Романной Любови Яковлевне удается предотвратить несчастье. Гости выходят, разговаривают на улице с квасником. На диване остаются дурно отпечатанные листки. Какая-то «Рабочая Газета», в ней крамольные статьи, «Программа рабочих членов партии народной воли»…
Нет — ее, Стечкину Любовь Яковлевну, это ни в малейшей степени не касается.
Каждый волен сам выбирать себе жизнь.
…Глубокая ночь.
За окнами обезлюдевший, спящий Эртелев. В зыбкой измороси плывут квадратные головы фонарей. Будочник ударил в доску (свой в доску?!), крикнул для острастки просевшим басом, спугнул татя.
Любовь Яковлевна кончила главу.
Она сидит в задумчивости, подперши голову рукою.
Другая Стечкина чуть в стороне, ближе к разобранной постели, она откровенно зевает и вожделенно смотрит на белые простыни.
Любови Яковлевне тоже хочется почивать, она славно поработала сегодня и вообще хорошо потрудилась над рукописью.
Роман определенно удается, стилистика пружинисто удерживает содержание. Героиня, как живая, вот-вот соскочит со страниц, взмахнет густыми ресницами, протянет дружескую руку… В тексте множество смешных моментов, есть и серьезное, высокое…
Она закуривает последнюю за день папиросу.
И все же одолевают сомнения.
Что если она переоценивает сделанное, если она на неверном пути и лишь переводит дорогую белую бумагу?
— Мне лично нравится, — говорит другая Стечкина, пробуя затылком пух подушки. — Хочешь — посоветуйся еще с кем-нибудь.
— Незаконченную вещь не показывают. — Любовь Яковлевна гасит папиросу и приступает к личной гигиене.
— Где такое записано? — иронизирует другая Стечкина, выплевывая воду с отслужившим зубным порошком.
— Ты считаешь — можно? — спрашивает Любовь Яковлевна.
— Определенно!
— Показать ему?
— Кому же еще!
Любовь Яковлевна подходит к столу, запечатывает рукопись в большой конверт и надписывает адрес.
Утром Проша отнесет.
15
Несколько дней протянулись в томительном ожидании.
Любовь Яковлевна маялась, не находила себе места, срывалась по пустякам на домашних.
Но вот наконец за окнами раздался цокот копыт, она прильнула глазом к оптической трубке. На верховом коне к дому приближался всадник, элегантный, моложавый, стремительный.
Она поспешила вниз, чтобы лично встретить гостя, а он, спешившись, уже входил в дом, заполняя его всей своей значимостью, звоном шпор, раскатистым гулким смехом, запахом табаку и дорогого одеколона.
Она протянула руку, он припал к ней долгим чувственным поцелуем. Потом, выпрямившись, смотрел на Любовь Яковлевну, заходил с разных сторон, водил головою и восхищенно подкручивал ус.
— Давненько мы не виделись… а вы стали еще прекрасней и желаннее.
Она провела его в диванную, усадила на упругие кожаные подушки.
— Шампанского, водки, мадеры?
— Запрещено… я же верхом, на транспортном средстве… разве что перекусить…
— Могу предложить салат из свежих огурцов, — достала карандашик Стечкина. — Суп-лапшу с курицей. Котлеты с макаронами или яичницу с ветчиной.
— И еще двойной компот из сухофруктов!
Любовь Яковлевна вышла и скоро вернулась с подносом.
Иван Сергеевич ел и нахваливал.
— Курица у вас получилась как живая! Котлеты прямо-таки тают в желудке!.. Не знаю, право, что и вкуснее — компот или макароны!
Стечкина смеялась, грозила едоку пальчиком. Внутри все было напряжено. У ног Тургенева стоял пухлый портфель. В нем была ее рукопись.
Управившись с едою, классик вытер залоснившийся бритый подбородок. Его лицо исполнилось серьезности. Стечкина распорядилась убрать высвободившуюся посуду и закурила ломкую крошащуюся папиросу.
— Не помните, кто сказал этакое… «Быть знаменитым некрасиво?» — неожиданно спросил Тургенев, обрезывая ножичком конец сигары.
Любовь Яковлевна опустилась на выдохнувший пуф.
— «Быть знаменитым некрасиво», — медленно повторила она. — Нет, такого не слышала… вроде бы никто не говорил.
— Значит, скажут. — Иван Сергеевич понюхал срез регалии и задержал воздух в себе. — Фраза напрашивается… впрочем, это я так. Давайте-ка лучше о вашем романе…
Пригнувшись и щелкнув замочками, он вынул из портфеля незнакомую Стечкиной ветхую папку.
— Вот он — ваш труд… «Доктор Крупов»… Скучновато, голубушка, беспомощно, а местами, извините, — полная ахинея…
— Нет уж, увольте, — нервно рассмеялась Любовь Яковлевна. — За чужие грехи не отвечаю. Это Герцена Александра Ивановича творение.
— В самом деле! — Тургенев перебрал пожелтелые листы. — 1847 год! Эко же я зачитал покойника!
Перенеся портфель на колени, Иван Сергеевич убрал с глаз долой злополучного «Доктора» и, порывшись, извлек обтрепанный бумажный шмат, схваченный посередине истершейся лохматою
