Что до сестры Марии Магдалины, то она сидела в кровати, подложив под спину подушку, и разглядывала свое лицо в зеркало. Отсвет ночника падал на очаровательное юное лицо. «Свои прекрасные волосы я принесла в жертву вместе со своими мечтами о счастье. Но зачем жить без него?»
Молодая монахиня пригладила свои короткие пепельно-русые прямые волосы.
«Никогда больше мужчина не увидит меня без покрова, никогда не поцелует меня в губы. Единственное, что у меня есть, — это любовь Спасителя нашего Иисуса. Но как приятно было прижимать к себе ребенка! Как это сладко!»
Она беззвучно заплакала, стыдясь своей слабости. Ее жених Эжен умер от плеврита в 1912 году. Он часто являлся ей во сне — являлся таким, каким был при жизни. Худощавый, с кудрявыми черными волосами… Болезнь забрала его в считанные дни, когда у них были такие планы на будущее! Чтобы не предавать любовь, девушка решила принять постриг. Работа учительницы в Валь-Жальбере удовлетворяла ее потаенную тягу к материнству. Сердце сестры Марии Магдалины было переполнено нежностью, требовавшей выхода. И она вопреки всему надеялась, что Мари-Эрмин оставят на воспитание в монастырской школе.
Опасаясь нового приступа, мать-настоятельница решила не ложиться спать. Она не спускала глаз с девочки, ловила каждый вздох. Она выпила крепкий кофе и теперь была готова дожидаться рассвета. При виде курчавой детской головки на подушке-валике сердце монахини переполнялось нежностью. Сестра Аполлония в свои шестьдесят два года редко поддавалась унынию. В своей прежней жизни, да и во времена монашества, ей довелось испытать нужду, горе и жестокое отношение. Она поймала себя на том, что просит Господа не отнимать у нее эту крошку, которая так мужественно борется с болезнью.
— Господи, даруй мне счастье воспитывать ее, смотреть, как она ходит, как смеется… Владыка небесный, я не знала, что за несколько часов можно полюбить ребенка так. как матери любят своих чад. Предаю себя в руки Твои! Да пребудет воля Твоя как на земле, так и на небе…
Заря занималась в сиреневом, опасно чистом небе. Создавалось впечатление, будто все живое застыло на этом холоде. Жослин свистом подозвал собак. Животные вскочили со своего снежного ложа, отряхиваясь и подпрыгивая, чтобы согреться.
— Похоже, сегодня с утра минус тридцать! — сердито проговорил мужчина, деля между собаками замороженную рыбу.
Топориком он постучал по полозьям саней, за ночь примерзшим к снегу.
— Сегодня в дорогу, ребята! Придется поднатужиться! Понял меня, дружище Бали?
Жослин обращался к вожаку упряжки, самому верному и послушному псу — крупному, с серой шерстью и волчьими глазами. Из хижины до него донесся голос:
— Там кто-то есть, Жослин? С кем ты говоришь?
— Я разговаривал с Бали, — ответил он. — Больше здесь никого нет.
Временами ему казалось, что Лора в глубине души хочет, чтобы эта их поездка наконец закончилась.
— Ты бы вздохнула с облегчением, если бы меня упрятали в тюрьму, а тебя отправили в больницу! — проворчал он, проверяя упряжь.
Он не ожидал ответной реплики, потому что жена не могла его слышать. Правду, которая разбивает сердце, люди часто говорят шепотом…
Уже через мгновение Жослин вошел в хижину под бревенчатой крышей. В очаге оставалось несколько раскаленных углей, он торопливо их погасил. Потом собрал вещи, удостоверившись, что в комнате не осталось ничего, что могло бы выдать их недавнее присутствие.
Тело у Лоры было красным, температура не спадала. Он попробовал пальцами ее лоб, потом рука его скользнула к основанию шеи.
— Пора ехать, любимая. У тебя хватит сил идти?
— Мне ни на что не хватает сил, Жослин. Я хочу одного — вернуть мою маленькую девочку, мою крошку. Я так по ней скучаю! Нужно было забрать ее с собой! Даже зная, что она умрет! Тогда она умерла бы у меня на груди, в объятиях своей матери!
— Ты и вправду этого хочешь? Видеть, как она умирает? Одумайся, Лора! Мы дали ей шанс выжить! Это наш родительский долг. Мы не можем заставлять ее голодать и страдать от холода! Я тоже по ней скучаю. Если бы ты только знала, как я по ней скучаю… Но моя совесть чиста. Давай я тебя перенесу.
И он осторожно взял ее на руки. Женщина со стоном обхватила его плечи. Жослин устроил ее на санях, укутав в многочисленные одеяла и меха.
— Я пережила и сегодняшнюю ночь, — вздохнула женщина. — Может, нашей девочке тоже лучше? Скажи, Жослин, ты ведь не забыл вложить записку ей в чепчик? Я хочу, чтобы сестры звали ее настоящим именем. Мари-Эрмин — это так красиво…
Он ответил натянутой улыбкой и поправил на каштановых волосах жены бобровый капор.
— Может, придет день, дорогая, когда мы сможем попросить у нее прощения. Сказать нашей любимой девочке, что у нас не было выбора…
Большие голубые глаза Лоры наполнились слезами, и она опустила голову. Жослин встал на полозья позади саней и приказал вожаку упряжки:
— Вперед, Бали! Вперед на север!
Небо из сиреневого стало розовым. Над вершинами елей появилось солнце, и покрытый слоем льда снег заискрился золотом.
Собаки бежали вперед, прогибая спины от усилия, хотя сани не были тяжелыми. Мужчина всматривался в даль, в пустынные ледяные горизонты Севера. Он рассчитывал объехать озеро Сен-Жан и подняться по течению реки Перибонки к отрогам гор Отиш. Кто осмелится пойти за ним следом, когда зима раскинула над Квебеком свои смертоносные крылья? Здравомыслящий человек так рисковать наверняка не станет.
