Возвращение во Флоренцию

— Какой ужас! Я-то думала, ты проветришь дом, Ребекка.

— У меня не было времени, мама. Я поехала сразу в больницу.

— Очень жаль, что тебя задержали в этой дыре до последней минуты.

«Этой дырой» миссис Фейнлайт называла ферму Мейфилд. Ребекка хотела было ей напомнить, что пробыла на ферме до сегодняшнего утра, потому что они там выращивали овощи, чтобы кормить страну в военное время. Однако вместо этого она торопливо сказала:

— Я пробегусь по дому и наведу порядок, как только устрою тебя, мама. Все будет блестеть.

Мать стягивала с рук перчатки.

— Боюсь, беглой уборкой тут не обойдешься. Миссис Робертс в подметки не годится старой Гибсон. Ты не представляешь, как с ней бывает тяжело.

Старая служанка миссис Фейнлайт, Гибсон, которая работала у них еще с тех пор, когда Ребекка и Мюриель были детьми, умерла в конце 1941. Ребекка попыталась найти помощницу, которая жила бы в доме, однако поиски не увенчались успехом: отчасти, потому что предложенная зарплата уступала заработкам на заводе или фабрике, отчасти, подозревала Ребекка, потому что немногочисленных кандидаток отпугнула откровенная враждебность ее матери во время собеседования. Пришлось нанять миссис Робертс, которая приходила на три часа каждое утро, стирала, мыла посуду и делала уборку. «Но дом выглядел заброшенным, — думала Ребекка, поднимаясь по лестнице вместе с матерью. — А эти письма на полу в холле — похоже, миссис Робертс не заглядывала сюда уже несколько дней. Надо будет обязательно с ней переговорить».

В спальне она открыла окно, чтобы впустить в комнату свежий воздух. Пока Ребекка распаковывала материнский чемодан, миссис Фейнлайт сидела в розовом бархатном кресле. Она выглядела похудевшей, усталой, и Ребекке было ее искренне жаль. Дальше последовала утомительная процедура переодевания в ночную рубашку. Миссис Фейнлайт придерживалась эдвардианских представлений о приличиях: это означало, что смена повседневной одежды на домашнюю должна была производиться таким образом, чтобы глазам Ребекки не предстало ни сантиметра обнаженной плоти. Наконец с этим было покончено, и мать улеглась в постель, слишком утомленная, чтобы жаловаться или спорить.

— Я привезла с фермы немного яиц, — сказала Ребекка. — Хочешь, я сварю тебе яйцо на ланч, мама?

Мисс Фейнлайт кивнула.

Ребекка спустилась по лестнице в кухню. Она сварила яйцо, положила его на поднос вместе с хлебом и маслом, поставила гуда же миниатюрную вазочку с несколькими бутонами роз и отнесла наверх. Вернувшись в спальню через четверть часа с чашкой чаю, она обнаружила, что ланч съеден, а мать крепко спит.

На кухне Ребекка выпила чай, а потом принялась за уборку. Пока она подметала, вытирала пыль и мыла полы, знакомое чувство вины, всегда присутствовавшее в ее отношениях с матерью, снова навалилось на нее. Казалось вполне разумным, чтобы Мюриель навещала мать, пока та лежит в больнице, а Ребекка ухаживала за ней дома, однако кто удовольствуется разумными доводами, когда его матери делают тяжелую операцию? Но ведь Дэвид и Карлотта не могли справиться на ферме одни, потому что Карлотта была беременна и у них осталась всего одна помощница — вторая свалилась с краснухой. Присутствие Ребекки на ферме из добровольного стало необходимым.

Тем не менее, в глубине души она сознавала, что ей не хотелось ехать сюда. Проблема была не только в непростых отношениях с матерью или в скуке, которая всегда одолевала ее в Абингдоне. Будучи замужем за Майло, Ребекка редко задерживалась у матери дольше чем на несколько часов. Казалось, время останавливалось в Хазердине — так назывался ее дом, безличный, типично викторианский. В прошлом даже эти несколько часов были для Ребекки сущей пыткой.

Но одно дело тогда и совсем другое — сейчас. За последние годы Ребекка научилась выдержке. Она стала сильнее. Ей приходилось работать под холодным ветром и дождем, она привыкла к одиночеству — по сути, оно стало частью ее. Перспектива провести шесть недель в обществе матери казалась ей всего лишь не слишком обнадеживающей. Она будет скучать по Мейфилду.

Война привнесла в их жизнь массу перемен. Из их старой компании на ферме остались только сами Майклборо и Ребекка. Дэвид Майклборо, который не прошел медицинскую комиссию, чтобы поступить в действующие войска, изо всех сил старался повысить производительность хозяйства на ферме. Надо было управлять ею эффективно, иначе ферму у них могли отобрать. Люди из местного Военного сельскохозяйственного комитета регулярно наезжали в Мейфилд, чтобы убедиться, что они используют каждый клочок пригодной для обработки земли.

Ребекка по-прежнему выкраивала время, чтобы рисовать. Это стало для нее привычкой, без которой не проходил ни один день. Если она не рисовала, у нее возникало ощущение, что что-то идет не так. Она вспоминала, как Коннор мягко подшутил над ее выбором сюжетов: «А почему вы рисуете только посуду или приборы?» Наверное, в то время у нее просто не было сил придумывать другие темы.

Примерно два года назад, в конце лета 1940, Мейфилд оказался в самом центре военных действий. Битва за Британию разворачивалась в небе над Кентом и Сассексом. В памяти Ребекки навсегда запечатлелась картина: охваченный огнем самолет, штопором падающий в буковую рощицу на гребне холма, который виден из окна кухни. Они с Дэвидом бегом бросились к горящему самолету: она прихватила с собой вилы, думая, что они могут пригодиться. Все оказалось напрасно: в рощице их ожидала лишь покореженная груда металла — обломки разбившегося «спитфайера». Пилот, которому было всего двадцать лет, заживо сгорел в кабине.

С тех пор она постоянно рисовала эту сцену, карандашами и маслом, каждый раз по-новому. Иногда главными героями были они с Дэвидом — они бежали по долине, а самолет превращался в размытое серое пятно в углу. На другой картине она изображала черное кружево деревьев на фоне полыхающего малинового неба. Ребекка пришла к выводу, что масло для этих картин предпочтительней; хотя ее техника была слабовата, только масло давало ей необходимую насыщенность и плотность цвета. Она написала Коннору, что ищет способ, который позволит в полной мере передать драматизм этого сюжета, однако он ответил, что, похоже, она пытается что-то сказать, снова и снова, о смерти двадцатилетнего пилота в буковой рощице Верхнего Уилда.

Они с Коннором переписывались регулярно; поначалу Ребекка сильно колебалась, опасаясь, что ее письма покажутся ему скучными, однако со временем ее страхи развеялись. Коннор, похоже, ждал ее писем с тем же нетерпением, что и она — его. Ему она решилась открыть свои худшие стороны, с ним она была откровенней, чем с кем-либо, даже с собственной сестрой. Переписка стала для нее способом общения с человеком, которого она узнала лучше — как это ни странно — в его отсутствие, постепенно, слой за слоем, избавляясь от своей сдержанности и сомнений. Они с Коннором оба причинили боль другим людям и пострадали сами — у них было много общего.

Она уже закончила убирать на кухне и собралась взяться за гостиную, когда в дверь позвонили. Соседка, миссис Ридли, зашла проведать мать. Ребекка пригласила ее в дом и поднялась наверх. Когда она вошла в спальню, мать сидела в подушках.

— Кто это пришел?

— Миссис Ридли, соседка, — ответила Ребекка. — Заглянула проведать тебя. Она ждет внизу.

Миссис Фейнлайт разволновалась.

— Мне надо в ванную.

— Если хочешь, я попрошу ее зайти позднее.

— Нет-нет. — Миссис Фейнлайт неодобрительно посмотрела на Ребекку. — Ты что, открыла ей дверь в таком виде? Ты одета как крестьянка!

— Я и есть крестьянка. Я работаю на ферме. — Однако мать, похоже, искренне расстроилась, так что Ребекка, на которой были короткие бриджи и хлопчатобумажная рубашка, добавила: — Я же делаю уборку, мама. Ничего страшного, уверена, миссис Ридли все поймет.

— Но ведь раньше ты так красиво одевалась! Ты была такой хорошенькой девчушкой! Незнакомые люди останавливались на улице и говорили мне, какая ты красавица. Ты совсем перестала за собой следить, когда переехала в эту дыру. В твоем возрасте это и без того нелегко, но, если ты станешь и дальше одеваться вот так, тебе никогда не найти другого мужчину.