9
Кульчицкий сразу же ушел, а Радчук тоже направился вслед за ним, но уже за порогом задержался и несколько секунд стоял, придерживая дверь и решая для себя: то ли закрыть ее, то ли вернуться.
— Слушаю вас, поручик, что еще вы хотите сообщить мне в назидание?
— Мы ведь о разговоре нашем уже забыли, — напомнил поручик.
— Но ведь вы все еще пытаетесь…
— Ничего я не пытаюсь. Зачем к обиде старой возвращаемся? — нервно перебил его Радчук. — И сказал я тогда не в назидание, а так, исходя из житейской философии.
— Виноват, поручик, будем считать, что теперь уже основательно забыли.
Радчук вернулся в дом и плотно прикрыл дверь. Нервно одернул изодранную, перепачканную гимнастерку, поправил завалившийся на спину полуоторванный погон. Он явно волновался, поэтому Курбатов не торопил его, терпеливо ждал. Только с пола поднялся и сидел теперь все так же, по- восточному скрестив ноги, но уже на циновке, расстеленной на лежаке.
— Полковник Родзаевский, когда напутствовал группу перед отправкой к границе, объявил, что вы, господин ротмистр, получили право повышать в чине прямо во время рейда, своей властью, с записью в офицерскую книжку. Ну а в штабные документы это повышение будет занесено уже после возвращения. Это так?
— Вы забыли уточнить, что мне дано право повышать в чине особо отличившихся, равно как и понижать в чине особо проштрафившихся.
— Это уж само собой, — охотно признал Радчук.
— Полковник лишь подтвердил право, которым наделил меня верхглавком генерал-лейтенант Семенов.
— И генерал не уточнял: распространяется ли ваше право и на проводника?
Курбатов замялся, этого он не знал.
— Генерал не уточнял, но полагаю, что распространяется, поскольку во время перехода границы, вплоть до возвращения в Маньчжурию, вы пребываете в составе группы маньчжурских стрелков.
— Тогда будем считать, что все это всерьез? — задумчиво, как бы про себя, произнес Радчук. Умолк и, несколько секунд молча, в такт своим мыслям, кивал головой.
— Что, поручик, хотите сказать, что по службе в чинах обходят? — строго спросил Курбатов.
— По правде говоря, считаю. Обходят помаленьку…
— Если исходить из вашего возраста, не похоже. И потом, вы ведь знаете армейское правило: командованию всегда виднее.
— Я готов сопровождать группу хоть до Читы, выполнять любой ваш приказ, прикрывать ваш отход, но с условием, что вы сочтете возможным произвести меня в штабс-капитаны. Чтобы я Мог вернуться с вашей записью в книжке и с вашей запиской.
— В генералы не терпится?
— Понимаю, мое стремление может показаться унизительным или каким-то там еще… Но, если вы не поможете, ползать мне в поручиках до окончания войны.
— Чего так?
— А так. В штабе считают, что раз уж попал в проводники, так вроде бы уже и не офицер. Проводник — и все тут.
— Но ведь вы и сами не стремитесь подняться выше проводника. Идти в разведывательно- диверсионную школу не желаете, в группу входить отказались, на учениях не бываете, ссылаясь именно на то, что вы проводник и что вам нужно изучать приграничные районы, а не шашкой махать. Станете убеждать, что меня неверно информировали?
— Каждый делает то, на что способен, — отвел взгляд Радчук. — И никто не сможет отказать мне в том, что я прирожденный пластун.
— А, следовательно, проводник…
— Понимаю: проводник, которому чин выше поручика попросту не положен, — иронично улыбнулся Радчук.
— Но и полковника в роли штабного проводника я себе тоже не представляю.
— Полковника — это уж точно. Несолидно как-то. Только я ведь прошу всего лишь о чине штабс- капитана. Разве что, может, вы не верите в мое дворянское происхождение и в то, что происхожу из семьи потомственных военных?
— По-моему, вы и сами в это не верите, поручик. Все мы теперь, из дворян происходящие, воспитанием не блещем, в том числе и я…
— Да нет, князь, — и Курбатов обратил внимание, что впервые за все время их встречи слово «князь» было произнесено с должным уважением, — что касается вашего происхождения, то тут ни у кого сомнений не возникает. Тут уж, извините, князь, сказывается порода: походка, взгляд, поведение…
— Благодарю за признание, — обронил Курбатов, снисходительно улыбаясь.
— Признаю, что у меня эта порода не просматривается, так что вы это правильно заметили, ротмистр. Нет образованности, нет достойного воспитания, нет офицерской вышколенности. Нет-нет, я на вас не в обиде, сам все это понимаю. Только это особый разговор, душевный и горестный.
— Поэтому сейчас мы к нему обращаться не будем. Лично я стану оценивать вас по тому, как вы поведете себя во время рейда.
— Трудно сказать, как сложатся обстоятельства, но при любом раскладе постараюсь вести себя, как подобает офицеру.
— Именно это я, собственно, и ожидал услышать от вас, поручик. А там… рейд покажет.
10
Утром группа маньчжурских стрелков Курбатова, участвовавшая в операции, которая в штабных бумагах значилась под кодовым названием «Маньчжурский легион», должна была отправиться на японскую диверсионную базу, расположенную где-то неподалеку от стыка границ Маньчжурии, Монголии и России. Все приготовления к этому уже были завершены. Вчера отобранные для группы диверсанты даже успели совершить десятичасовый марш-бросок по окрестным сопкам, и Курбатов в общем остался доволен их подготовкой. Во всяком случае, не нашлось ни одного, кто схватился бы за бок или за сердце; никто не сник, не натер в кровь ноги, а это уже ободряло его как командира.
Правда, оставались мелкие хлопоты. Например, обмундирование, оружие и все остальное, что входило в экипировку диверсантов, отряд должен был получить только на базе, однако все это уже мало беспокоило ротмистра. Главное, что группа наконец-то выступает. Страхуясь от неожиданностей, Курбатов строго-настрого приказал никому не покидать пределы разведывательно-диверсионной школы «Российского фашистского союза». До утра все легионеры обязаны были восстановить силы и выглядеть так, словно их готовили к строевому смотру.
Сам Курбатов никакой особой усталости не чувствовал. Его могучий организм всегда нуждался в подобных нагрузках, без которых мог бы просто-напросто захиреть. Будь его воля, все оставшиеся годы посвятил бы жизни бойца Шаолиньского монастыря, проводя ее в постоянных тренировках, самосозерцании и самосовершенствовании. Но пока что он не мог позволить себе предаваться такой «воле». Он офицер, и покуда идет мировая война, должен сражаться.
— Господин ротмистр, — появился на пороге его штабной комнаты, мало чем отличавшийся по скромности своей обстановки от монастырской кельи, подпоручик барон фон Тирбах. — Прибыла машина Родзаевского. Посыльный передал просьбу фюрер-полковника немедленно явиться к нему.
««Фюрер-полковник» — это что-то новое», — хмыкнул ротмистр, однако внешне вообще никак не отреагировал на сообщение подпоручика, и даже не пошевелился. В таком виде — в черной холщовой рубахе, черных брюках с короткими штанинами, босой — он напоминал уголовника в камере смертников. Истрепанная циновка, давно заменявшая ему постель, лишь усиливала это впечатление.
