Надо же, врач, и при больном матом ругается. А он вынул свой телефончик и коротко туда наговорил.
Ну, пришел этот Джордж, по дороге турнул из моего бокса Азама, что-то ему по-ихнему сказал и выгнал. Врачи стали между собой говорить, я только и разобрал «анкилозинг спондилайтис», это моя болезнь так называется.
Опять разное со мной стали делать, палочкой по подошвам царапали, ногти прижимали, в глаза фонариком заглядывали, то есть проверяли рефлексы и не повредился ли позвоночник. И я вижу, что маленький врач на Джорджа то и дело брови подымает, мол, что ж это ты. А тот показывает снимки и только мотает усами, остаюсь, мол, при своем мнении. Под конец маленький говорит усатому вроде как «умирай!». Усатый стал было возражать. Умирай, говорит маленький настойчиво, умирай! Знаю, что не может быть, но мне стало все равно, я уже успокоился. Понял, что этот маленький меня не бросит и до дела доведет.
В больнице ничего не происходит сразу, всего надо ждать и ждать. Чего именно жду, тоже не знаю, больному подробностей не сообщают.
Пока ждал, в туалет понадобилось, а встать никак, и судно не подложить, дикая боль. Если бы не Ириска и Азам, не знаю, что бы и было.
То есть знаю, что было бы. Там и пластик на кровати специальный подстелен, и персонал у них привычный. Пришли бы в конце концов и убрали бы без разговоров, меня бы подмыли, чистую пижаму бы надели и простынку поменяли.
Вот этот момент в жизни каждого больного и есть самый решающий. А может, и вообще в жизни каждого человека. То есть туалетный вопрос. Пока тебе другие только еду подают, или мыться, или другая какая помощь, это все ничего, даже приятно. В этом смысле Татьяна идеальный человек, так умеет все сделать, не замечаешь даже, что сам бы не смог. Просто как бы забота о человеке, а заботу даже здоровые любят, хотя им и не надо.
Ну а вот если опорожниться без посторонней помощи не можешь, тут уже совсем иная ситуация. Тут уже из человеческой категории переходишь совсем в другую, на иврите называется «сеуди», и другого имени тебе нет. «Сеуди» он и есть «сеуди», к нему и отношение другое, и сам он себя уже не так ценит. Странно, да? Такое ведь простое дело, подумаешь, поссать-посрать, а вот не можешь сам — и все, прежнего человека больше нет.
Я и в этом смысле вполне на Татьяну полагался, не сейчас, конечно, а в отношении отдаленного будущего. Когда моложе был и неизвестно было, как разовьется моя болезнь, врачи предупреждали, что до этого может дойти, хотя теперь ясно, что развитие замедлилось, если бы только не балалаечник проклятый. А Татьяна и с этим может справиться без нанесения психологической травмы, потому что в ней жалости много. То есть было много, а теперь уже не для меня.
А в больнице и без того, как только ты туда попал, с тобой уже как с полноценной личностью не разговаривают. Я и раньше замечал, тебя уже не за человека считают, а типа ребенка или недоразвитого. Но в прошлый раз я посамостоятельней был, хоть и страдал, а все главное сам за собой мог. А в этот раз вон как, да еще при Ириске.
Тем временем уже к полночи пошло.
И все это время я не расставался с нашим свадебным фото. Штаны-то у меня были сняты, а рубаха сперва оставалась, и я его на груди под рубахой держал, и на рентгене, и в приемном покое, и никто не обращал внимания. А тут повезли меня опять в другое помещение, перевалили с одной каталки на другую и стали раздевать. Галину с Азамом туда не пустили, а Ириска со мной пришла и помогала тамошней сестре. Рубаху сняли, а там портрет. Сестра хочет его забрать, но я не даю. Она говорит, нельзя, а я ей, кому он мешает? Сестра говорит, сюда никаких посторонних предметов нельзя. А я ей, это не посторонний предмет, а самый для меня важный. Она разозлилась и говорит, тогда не будем «умирай» делать, и отошла.
Опять этот «умирай»! А что там в этом помещении находится, я не вижу, потому что лежу боком на каталке и оглянуться не могу. Спрашиваю Ириску:
— Что за «умирай» такой? Что хотят делать?
Смеется:
— Эм-Ар-Ай! Не бойся, это не больно. Вроде рентгена, только гораздо лучше. Что на рентгене не нашли, здесь найдут. А ты не капризничай, будь хорошим мальчиком, — вот она, больница! разве дома она так со мной разговаривала? — это очень дорогостоящее исследование, и доктор Сегев с большим трудом протолкнул тебя без очереди. Дай подержу портрет, сейчас врач придет, быстренько сделаем, и отдам тебе обратно.
Ловко у меня выхватила и кричит сестре:
— Больной готов!
А сама смотрит на фотографию и говорит:
— Ой, какие вы здесь красивые! И ты совсем прямой! А коса у Татьяны, какая коса! Это когда же вы снимались?
— На свадьбе, — говорю, — ты, главное, не потеряй! И не уходи никуда!
— Что ты, я здесь, не бойся, — опять говорит, как маленькому, решила, что я этого эмарая испугался. Но я, понятное дело, совсем другого боюсь.
Подошла сестра, говорит ласковым ихним больничным голосом:
— Ну, и зачем упрямился? Вот теперь молодец, — и накрывает меня обратно узорчатой простынкой, а весь узор состоит в основном из названия больницы.
Кричит куда-то:
— Доктор! Я ввожу больного в аппарат! — и надевает мне на голову толстые наушники.
Чего ввожу? Куда ввожу? Зачем наушники?!
Пошевелиться, спросить не успел, уже меня стали задвигать. От одной беспомощности этой спятить можно. Живой же человек, хоть и пациент! Я же только недавно хозяин своей жизни был! Решения принимал! У меня события происходили, да еще какие! Ничего не сказали, не объяснили, взяли и стали задвигать куда-то.
И задвинули. Затолкали в узкую такую длинную нору и в ногах последнее отверстие закрыли. Лежу, темнота полнейшая, что вокруг меня — понятия не имею, чувствую только, над самой головой что-то и по бокам тоже пространства нет, но потрогать не решаюсь — вдруг там провода какие-нибудь или еще что. И что будут со мной делать? Темно, душно, и оттого, что уши заткнуты, еще теснее кажется. Дикое такое ощущение, не страх даже, а вот как будто сейчас мозги помутятся и начну орать и все кругом крушить.
Уже все тело для этого изготовилось, все мышцы напряглись, но от этого сразу болевой удар, и паника ликвидировалась.
Говорю себе, спокойно, Миша, подумай головой. Тут и до тебя были люди, и не покрушили, аппарат стоит. Опасности никакой быть не может, значит, возьми себя в руки. Если это как рентген, то, наверно, уже что-то происходит, просто я не чувствую. Правда, рентген — это секунда, и все, а я тут уже минут пять нахожусь. Может, они уже все сделали и забыли меня вынуть? С них станется. Или еще не начинали? Только бы Ириска не вздумала уйти с моим портретом.
Жаль, водички попить не попросил перед процедурой…
И вдруг как загрохочет!
Вытащили меня минут через сорок. Сорок минут этой пытки! Уж на что в последние полгода меня шумом изводили, но разве сравнить.
Без всякого предупреждения, прямо у меня под самым ухом загрохотал отбойный молоток. И не один, а штук двадцать сразу. Я дернулся от неожиданности, боль по всему телу как электричеством ударила. Хотел ухо отвернуть в другую сторону — и там то же самое, даже сильнее. И сверху, и снизу, и с боков, отовсюду. Грохочут неровными очередями, а позади них как будто маховик огромный ворочается и бухает не в ритм. А поверх всего как бы визг, такой высокий, то ли его слышишь, то ли нет, но ухо чувствует и просто разрывается, а в глазах мелькают белые зигзаги.
Сперва я кричать начал, выньте меня отсюда, прекратите, ничего не надо, домой пойду! Но немного
