— С хамьем не так надо, — убежденно сказал Давид.
— А как?
— Вот как: та-та-та-та-та! — Он изобразил, будто строчит из пулемета. — По-другому они не понимают.
Мы дошли до Шпалерной, которая ведет прямо к Таврическому дворцу. Как ни странно, заграждения там не было, и колонна повернула направо.
— Похоже ничего интересного не будет, — разочарованно протянул Давид. — Большевички сообразили, что баранов бояться нечего — покричат да разойдутся. Может, свинтим?
Я впервые слышала это слово, оно мне ужасно понравилось.
— Свинтим!
Что бы он ни предложил, я на всё бы согласилась.
Мы дошли по пустому Воскресенскому до Кирочной. Давид рассказывал, какая «лафа» у них в гимназии: домашних заданий не спрашивают, для шестых и седьмых классов открыли курилку, совет учащихся постановил увеличить продолжительность перемен до двадцати минут. Я ахала, восхищалась.
Когда мы были возле Спасо-Преображенского собора, вдали затрещало и захлопало — густо, безостановочно.
— Черт, стреляют! А мы ушли! — плачуще воскликнул Давид. — Эх, никогда себе не прощу! Бежим скорей туда! Может, еще застанем!
— Бежим! — с готовностью подхватила я. И мы побежали.
Через две или три минуты, на Фурштатской, навстречу нам повалила разрозненная толпа. Я увидела белые, перекошенные лица.
— Куда вы?! Куда?! — рыдающим голосом крикнул нам пожилой господин в съехавшей набок шапке. Он держал руку возле уха. Я увидела, как между пальцев у него стекает темно-красная жидкость, и мне вдруг стало очень страшно. Представилось, что Давид точно так же будет зажимать рану, и по его руке польется кровь.
Я схватила его за рукав шинели.
— Нет! — закричала я. — Я боюсь! Пожалуйста, ну пожалуйста, проводи меня домой! Не бросай меня!
Он злобно поглядел на меня, даже ногой топнул.
— Связался с мелюзгой! Где ты живешь, чучело?
— В Москательном…
Стреляли уже не в одном, а в нескольких местах. Захлебываясь, ударила пулеметная очередь — не «та-та-та-та», как недавно изобразил Давид, а скорей «гы-гы-гы-гы», словно кто-то давился гулким, хищным гоготом.
— Ладно, только бегом! Может, еще успею вернуться!
Он грубо схватил меня за кисть, и мы побежали в том же направлении, куда все. Давид всё оглядывался на выстрелы, дергал мою руку и прикрикивал: «Да живее ты!»
Возле Аничкова моста попробовал от меня избавиться: «Ну всё, тут уже спокойно, сама дойдешь!» — но я вцепилась в него обеими руками.
— Тьфу! Вот привязалась…
Только на углу Невского и Садовой ему удалось от меня отделаться. И то лишь потому, что пальбы было уже не слышно.
— Спасибо! До свидания! — крикнула я в спину стремительной фигуре с летящим вслед белым шарфом. Не оборачиваясь, он отмахнулся, как от мухи.
Семьдесят семь дней назад это было, одиннадцать недель. Целых одиннадцать недель я чувствовала себя глубоко несчастной, а на самом деле была фантастически, непристойно счастлива — только теперь, на вокзальной площади, я это вдруг понимаю.
Мне всего тринадцать лет, но я уже знаю, из чего складывается формула любви. Подобно тому, как человеческий организм на две трети состоит из воды, любовь на две трети состоит из страха. Особенно, если живешь в такое время и любишь такого человека.
За Давида я боялась всякий день и всякий час. Даже ночью мне снилось, что он бежит со своим развевающимся шарфом навстречу людям в серых шинелях, они стреляют из винтовок, он падает, по белому снегу растекается черная кровь.
Я твердо знала: Давиду суждена недолгая жизнь, он обречен сгинуть молодым. Потому что он бесшабашный, без царя в голове. В какой-то книге я прочитала, что на свете есть люди с ослабленным инстинктом самосохранения. Вот и он был из таких же.
Люди с винтовками в серых шинелях стали мне сниться после одного ужасного происшествия, случившегося через две недели после манифестации.
К тому времени я уже знала, что мою любовь (про себя я употребляла именно это слово, безо всякой стыдливости) зовут полностью «Давид Каннегисер» и живет он на Садовой, наискосок от Юсуповского сада, вдвоем с отцом. Выследить Давида близ Второй гимназии после окончания занятий было нетрудно. Он выделялся среди остальных гимназистов, будто принц среди челяди — так мне, во всяком случае, казалось.
Несколько дней я подстерегала его то около подъезда, то на Казанской, возле гимназии. Мне хотелось узнать о Давиде как можно больше. Попасться ему на глаза я не пыталась — мне было вполне довольно просто его видеть. Ну а кроме того (мука, терзание!) я несколько раз видела его в компании румяной черноволосой барышни, которая была и старше, и красивее, чем я.
Тем вечером он тоже был с нею, а я шла, отстав шагов на двадцать, и думала: «Как гадко она хохочет! Неужели ему это нравится?» Они вышли из его дома, зашагали в сторону Екатерининского канала. Видеть меня они не могли, январские сумерки были темны, фонари почти нигде не горели. Но тот, под которым стояли, лузгая семечки, двое расхристанных в папахах с красными лентами, как раз лучился тусклым электрическим светом, и я предусмотрительно отстала. Поэтому и не услышала, из-за чего произошла стычка. Один солдат, с полицейской саблей на портупее, что-то сказал. Второй похабно зареготал. Давид неразборчиво, но звонко ответил.
И тут — у меня подкосились ноги — один серый схватил его за воротник, а второй, оглушительно заматерившись, скинул с плеча винтовку.
— Что ты сказал, контра? Кадет! Барчук сраный! — услышала я звериный, страшный крик.
Тот, что держал Давида, с размаху, неуклюже ударил его кулаком в лицо — Давид сел в сугроб.
Больше я ничего не помню. Я будто ослепла.
Потом Давид с беззаботным смехом, прижимая ком снега к своему расквашенному носу, рассказывал, что я налетела на «пролетариев» из тьмы «как хан Мамай» и «хрясь, хрясь по спинам, да по башкам». Солдаты якобы шарахнулись от меня в разные стороны, плюнули и ушли.
Я слушала и не верила. Неужели правда?
Но он был жив, серые люди исчезли, а на тротуаре стояла дрожащая барышня и глядела на меня с неподдельным ужасом.
Потом, всхлипнув, она медленно и неловко, придерживая рукою полу длинной шубки, побежала прочь.
— Бедняжка Фанни, у нее шок! — Давид перестал смеяться. — Она существо нежное, не тебе чета. Откуда ты тут взялась?
И, не дожидаясь ответа, кинулся за нею:
— Фанни, успокойтесь! Всё позади!
— Ах, оставьте! — со слезами крикнула нежная Фанни. — Вы сумасшедший! С вами опасно ходить по улицам!
Пусть я ненежная, пусть я даже хан Мамай, сказала себе я. Главное, что он жив. И что он остановился, не бежит за нею.
