перегибается через стол, нажимает на кнопку. — Я хорошо знаю людей. И мужчин, и женщин. Если женщина заупрямилась, нужно дать ей немного времени, чтобы она хорошенько представила себе дальнейшее. Всё, что я вам описал, начнется завтра утром. А пока отдыхайте. Думайте про червей и про шрамы.
Я корчусь в темноте и вою от ужаса. Сейчас, вероятно, ночь, потому что затекло всё тело. Не знаю, сколько часов прошло с тех пор, как меня бросили на земляной пол и пристегнули к четырем торчащим снизу скобам. Я сопротивлялась и кричала, но трое бандитов — человек из лодки, человек со станции и здоровенный рикша — как-то очень ловко заломили мне руки, а всякий раз, когда я пыталась вырваться, железный палец тыкал меж ребер, и от жгучей боли перед глазами расплывались огненные круги.
У меня саднят запястья и щиколотки — не нужно было так неистово извиваться, но я ничего не могла поделать, меня корчило в панической истерике.
Время тянется нескончаемо медленно, но я хочу, чтобы оно вообще остановилось. Когда наступит утро, Слово исполнит свою угрозу, меня будут кромсать тупым грязным ножом, и никто не поверит, что я действительно ничего не знаю!
То, как я себя веду, унизительно, постыдно, совсем не похоже на меня. Это не я. В меня вселился ужас всех несчастных пленников, которых держали в этом гнусном подземелье.
Стоит мне про это подумать, и я вдруг снова становлюсь собой, Сандрой Казначеевой. Очень возможно, что именно сюда поместили Давида. Ему было так же плохо, как мне.
Страха больше нет, одно отвращение. К себе. Как я могла всё испортить? Почему я такая непроходимая дура! Нужно было не торопить встречу с хунхузами, а спокойно вернуться в Харбин и обратиться за помощью к Сабурову. Наверняка он давно уже в городе. Сабуров всё устроил бы лучшим образом. Но нет, я непременно должна была собственноручно отворить двери темницы и объявить Давиду: «Вот я, твоя единственная спасительница!» Наломала дров, теперь пеняй на себя. Опереточный злодей с клоунским шаром вместо головы заживо скормит тебя червям.
Где же я все-таки видела эти колючие глазенки, эти припухшие веки?
Вспомнила!
Я так дергаюсь, что на внутренней стороне запястья, кажется, лопается кожа. Больно!
Но физическая боль ерунда по сравнению с осознанием, что я еще большая идиотка, чем думала.
Тарас Бульба! Ну конечно! Тот карикатурный запорожец с соломенными усами, в расшитой рубашке, которого я видела в номере у Сабурова!
И всё встало на свои места. Всё разъяснилось.
Отчего Сабуров так смутился из-за моего внезапного прихода и почему быстро сплавил визитера.
Отчего Сабуров, не попрощавшись, уехал в срочную и долгую командировку.
Отчего Лаецкий вел себя со мной так нагло и не испугался моей угрозы всё рассказать японцу. Лаецкий выполнял задание Сабурова!
Ясна и причина, по которой произошло похищение. Это кара за то, что Давид отверг «План Фугу».
Я горько плачу. Больше мне ничего не остается. Что толку от моего знания? Если б я могла выдать Слову место, куда Иван Иванович спрятал чемоданы, я бы это сделала. И тогда…
Хотя что «тогда»? Разве у меня есть какие-то возможности поквитаться с офицером японского генерального штаба? Кто-то поверит моим разоблачениям? Кого-то они поразят, кому-то они интересны?
Зачем вообще об этом думать? Никуда я отсюда не выйду. Впереди невыносимые муки, а потом неизбежная смерть, потому что у меня нет ответа на вопрос, который задают палачи.
Слово — отличный психолог. После такой ночи я выдала бы ему любую тайну.
Ах, если б я могла покончить с собой! Но я не могу даже пошевелиться. Я беспомощна…
На всхлипе, даже не закрыв рта, я засыпаю. Сон обрушивается внезапно, будто упавший нож гильотины. И снится мне, как моя голова, отсеченная тяжелым косым лезвием, падает в корзину, а сверху льется моя собственная горячая кровь. Захлопывается плетеная крышка.
Я — отрубленная голова. Я лежу в тесном полутемном пространстве, но я жива, я всё вижу и слышу. Разеваю рот, вращаю глазами. Вдруг вижу, что подо мной другие головы, отрезанные раньше. Они тоже на меня смотрят, шевелят губами, хотят мне что-то сообщить, но я их не понимаю, а они не понимают меня.
Льется нестерпимый свет. Кто-то поднял крышку. Огромная пятерня тянется сверху, хватает меня за волосы, тянет. Я понимаю: сейчас меня будут показывать толпе. Но я не хочу, чтобы люди меня видели вот такой — истерзанной, уродливой, окровавленной.
— Не надо! — кричу я беззвучно.
Рука палача хлестко бьет по моей щеке.
Еще одна пощечина. Открываю глаза. Я проснулась.
Но пробуждение еще страшнее сна. Надо мной склоняется человек из лодки. Губы плотно сжаты, глаза холодны, в руке нож.
— Плосыпайся, — слышу я.
— Не…
Хотела крикнуть «Не надо! Не режьте меня!» — да задохнулась.
Выгнула спину, отвернула голову, вообразив, что первый надрез он сделает прямо по лицу.
Нет, он нагибается над моим плечом. Шуршание. Рука свободна! Он разрезал путы!
Освобождает вторую руку, ноги.
— Вставай, ходи! Впелёд ходи!
Рывком хунхуз поднимает меня, толкает в спину, чтобы я шла к выходу.
Я ничего не понимаю, но иду. Развязанная, я уже почти не боюсь. Второй раз я им не дамся! Если снова начнут связывать, выцарапаю глаза, выгрызу зубами горло! Я тигрица, а не овца!
Меня ведут в ту же комнату, где я вчера разговаривала со Словом. По свету, сочащемуся со стороны лестницы, понятно, что уже утро.
Через порог я перелетаю, едва удержавшись на ногах. Меня с силой пихнули в спину, а дверь захлопнули.
— Вот она, — слышу я жирный голос Слова. Он говорит по-китайски. — Видите, почтенный, мы ее пальцем не тронули?
Лампы горят, как и накануне. Со стула поднимается Иван Иванович, поворачивается ко мне. Брови сдвинуты, веки сомкнуты.
Я бросаюсь к нему с криком:
— Это не я, честное слово! Я вас не выдавала! Я не знаю, как они вас нашли! Ведь я даже не знала, где вы!
Он быстро ощупывает мое лицо, руки, туловище. Проверяет, цела ли.
Это ужасно, что они его схватили, и всё же я испытываю неимоверное облегчение. Он со мной, мы вместе! Я больше не одна!
