тем не сомневался, что в случае ареста сразу же всех выдаст, а потому отказался наотрез! И лишь перед окончанием войны предложили что-то стоящее — поработать переводчиком в разведке. В основном деятельность разведки в это время сводилось к «просеиванию» военнопленных — одних собирались использовать в интересах США, другие, особо запятнавшие себя, подлежали выдаче советскому командованию как отработанный материал. Князю все представлялось несколько иначе — не мог он допустить, чтобы кто-то из его родни или знакомых по Ялте или Петербургу попал в руки злодеев коммунистов.
Точно такими же соображениями руководствовался и зять Киры Алексеевны, Владимир Хлебников, благодаря своему знанию языков также оказавшийся к этому времени в разведке. Однажды, инспектируя французские лагеря, наткнулся он на некоего господина с нерусской, но хорошо знакомой фамилией Ламздорф — им оказался внучатый племянник министра иностранных дел Российской империи, успевший повоевать и в войсках Франко, и у власовцев, и в танковых частях Третьего рейха. Убежденному антикоммунисту не повезло — он оказался в руках участников французского Сопротивления, ядро которого составляли его идейные противники. Отсюда ежедневные побои и мрачная перспектива быть повешенным. Сумел ли он унаследовать привязанности своего предка, которого царь называл не иначе как «мадам», мне неизвестно. Но вряд ли увлечения такого рода помогли бы ему выбраться из лап мучителей, скорее уж наоборот. И если бы не вмешательство сердобольного зятя Киры Алексеевны, дело могло закончиться весьма печально. Вот как вспоминал о своем спасении сам Ламздорф:
«Разоблачили, посадили в тюрьму. Посадили в лагерь смерти. Почему-то французы считали, что я партийный. Меня спас Хлебников, наш русский, который был французским офицером. Хлебников хлопотал за меня через разведку французскую, считая, что я много могу рассказать о Власове и про все, что интересовало французов, поэтому он меня вытащил из лагеря, а потом перебросил в американскую зону».
К слову сказать, Григорий Ламздорф был не чужим и для Булгакова. Как-никак исполнял роль солдата в инсценировке по мотивам «Белой гвардии». Было это еще до войны, когда пришлось юному графу подрабатывать в Париже, на сцене Русского Художественного театра.
Тем временем князь Алексей Щербатов от своего дальнего родственника не отставал — по мере сил пытался спасать из лагерей российских дворян, невзирая на то что в ту войну они творили на советской территории. Одним из них мог стать его знакомый по Парижу Борис Смысловский, в прошлом офицер лейб- гвардии, участник Первой мировой войны и деникинский офицер в Гражданскую. Будучи убежден в том, что только сотрудничество с Гитлером гарантирует победу над Советами и коммунизмом, он так обосновывал свою позицию:
«Биологическая сила русского народа велика… немцы нас не проглотят и не переварят».
Службу у нацистов он начал с создания учебного разведывательного батальона «Зондерштаб Р», а накануне разгрома фашизма добился права реорганизовать свои подразделения в 1-ю Русскую национальную армию. Однако в лагерь военнопленных Смысловский не попал. В самом конце войны ему с остатками команды удалось скрыться на территории Лихтенштейна и остаться там — да и то благодаря заступничеству Эдуарда фон Фальц-Фейна, того самого, чьи предки основали заповедник «Аскания-Нова» близ Херсона. Эдуард Александрович, служивший при дворе князя Лихтенштейна, тоже своих не выдавал!
Есть и другая версия — будто бы Смысловский пригрозил совершить покушение на князя Лихтенштейна, если только согласятся на выдачу Советам. Была и еще одна версия, согласно которой Смысловскому благодаря своим связям помог некто Мясоедов — фальшивомонетчик, учившийся граверному мастерству у Матэ, сын жандармского полковника, повешенного в 1915 году за шпионаж, а заодно сослуживец Смысловского по армии Деникина. Говорят, что в 44-м он передал агентам Гиммлера готовые клише для 50 и 100-фунтовых банкнотов, а в мае 45-го как раз рисовал марки Лихтенштейна. Однако вскоре у него на квартире обнаружили станок для печатания денег, и тогда уже Смысловский помог своему товарищу уйти от наказания и перебраться в Аргентину. Свои своих не выдают!
Впрочем, самая достоверная причина благоденствия Смысловского вплоть до глубокой старости заключается в том, что он вовремя передал свою многочисленную русскую агентуру в ведомство Гелена, а тот дальше — разведке США. Последняя и оказала давление на тех, от кого зависело принятие решения.
В отличие от князя Щербатова Борису Смысловскому даже в голову не приходило, что из-за его «биологических» идей могут пострадать родственники, оставшиеся в России. Впрочем, все произошло гораздо раньше, в 1930 году, когда была арестована группа генералов-военспецов по нашумевшему делу «Весна» — тогда тучи нависли и над бывшем мужем Елены Нюренберг-Булгаковой, Евгением Шиловским. Увы, дядя Бориса, Евгений Константинович Смысловский, не сумел предугадать, что так жестоко отзовется на его судьбе служба племянника в деникинской разведке, где он занимался организацией «спецопераций» в большевистском тылу.
Борис Смысловский избежал выдачи Советам, в отличие от многих тысяч других, — причиной стал взаимовыгодный обмен. И как ни странно, это не был единичный случай. В своих воспоминаниях Марина Левшина сообщает, что еще в 1920-м часть ее родственников «была выкуплена у чекистов» и переправлена из Ялты в Турцию. Так же действовали американцы с англичанами во время Второй мировой войны. Однако не у всех пленных или интернированных русских были деньги.
А что же князь Юрий Михайлович? Прежде чем оценивать дальнейшие его поступки, хотелось бы разобраться в политических убеждениях, в том, как соотносились в его мировоззрении любовь к Отечеству и забота о семье. Вновь обратимся к письмам Кире Алексеевне и ее мужу и постараемся понять, что же за люди их писали. Как говорится, скажи мне, кто твой друг…
И вот письмо от Ольги Николаевны Галаховой, дочери помещика Орловской губернии, камергера Высочайшего Двора и вице-губернатора. Надо признать, что, несмотря на высокое положение отца, Ольге Николаевне как-то не везло с мужьями. Один вскоре после свадьбы погиб. Другой… Но предоставим слово современнику:
«Это — человек большого роста, с военной выправкой, стремительными движениями, широким шагом. На открытом, крепком лице — веселые светлые глаза под черными косматыми, точно усы, бровями, и, как всегда в русском лице, вся энергия в глазах, лбе, в круглом черепе. Помню, он входит, как всегда в военной форме без погон, с портфелем, из-под косматых бровей блестят веселые глаза».
Веселые глаза — это за месяц-полтора до падения царизма. Тоска, надежды, разочарования, бегство из России — все это потом.
И вот уже эмиграция, Париж, 1928 год:
«Василий Васильевич требует вас на рю де Сез. Он не может, видите ли, обедать один. Вот барин-то! И эмиграция его не берет… Вы уж на такси, голубчик, поезжайте, а то он опять будет звонить и кричать на всю линию. Удивительный человек. А голос-то, голос, Господи Боже мой…»
Да, да,
Еще один штрих к портрету человека с веселыми глазами:
«Было у Василия Васильевича свойство, которое ни один масон, знавший его, не станет отрицать: приверженность к духовной свободе… Василий Васильевич органически не способен был понять иное отношение к жизни и людям. Ничто его так не возмущало, как отказ признать, что каждый человек имеет
