имение ее отца. Вот ведь поворот судьбы! Эдакий замысловатый зигзаг, столкнувший нас в глухом московском переулке. Похоже, и у нее, и у меня одновременно возникла мысль: ах, почему же мы не встретились тогда?! В то дивное время, когда не было войны, когда мы оба томились в ожидании будущего счастья и не было еще ни мужа у нее, ни у меня вконец опостылевшей жены. Впрочем, о своей женитьбе я ей не рассказывал.
На следующий день мы снова были вместе. Снова бродили по Москве. Снова она вспоминала о своих родных, о жизни в Петербурге, о том, как познакомилась с будущим супругом. Это же надо — князь! Впрочем, еще неизвестно, кому из нас больше повезло — дочери статского советника, вышедшей замуж за сиятельного, или же мне, безвестному врачу, сыну небогатых, властью не обласканных родителей. Мог ли я рассчитывать на подобное знакомство? Да ни в жизнь! Остается верить в странные закономерности судьбы и загадочное свойство этого переулка на Пречистенке.
А между тем было у нас еще нечто общее. Оба мы в прежние годы увлеклись театром — в моде тогда были домашние спектакли, что-то легкое, с обилием комических сцен. Я и сам ставил пьески, и даже сочинял — в основном смешное, пародийное… Кстати, ведь и она познакомилась с князем на домашнем представлении. Было это в доме у графини Шуваловой на Фонтанке, в Петербурге. Только представьте исполнителей ролей — княжна Голицына, баронесса Мейендорф, княжна и князь Оболенские! И среди них не столь родовитая, но на редкость привлекательная, чудесная, неповторимая мадемуазель Кира Блохина.
— Вы знаете, все получилось весьма забавно. — Кира улыбнулась. — После спектакля князь подошел ко мне, представился. Похвалил мою игру, хотя сразу вам скажу, что роль у меня была эпизодическая. Однако он, ссылаясь на свой опыт работы в дирекции императорских театров, убеждал, что я была неподражаема, ну просто лучше всех. Потом как бы невзначай выяснил, кто мой отец. И вдруг после этого испросил разрешения нанести визит — мы тогда жили на Бассейной. Я-то рассчитывала, что он мне предложит ангажемент в театре… — Кира рассмеялась.
А я был рад тому, что мне удалось ее развеселить. Хотя, честно скажу, большой моей заслуги в этом не было. Потому что говорила в основном она, вспоминала смешные случаи из прежней жизни, красочно описывала некоторых персонажей из тогдашней элиты Петербурга. Моя же роль свелась к поддакиванию, к усиленному киванию. Да и что я мог бы рассказать, когда перед глазами, стоило задуматься, возникали распластанные на столах тела в операционной и кровь, кровь, кровь… В общем, кошмарные будни фронтового госпиталя. Кстати, возможно, именно моя шинель военного врача и привлекла внимание княгини. Да, всего-навсего, не более того — надо же иметь в виду, что шла война, а среди дворянской знати были весьма распространены патриотические настроения. И только когда Кира изредка бросала на меня свой нежный взгляд, возникало впечатление, что роль моя в этой пьесе не столь уж незначительна, а финал может оказаться куда более приятным.
О юных годах, о жизни в имении под Карачевом вплоть до отъезда в Петербург Кира вспоминала неохотно. Рассказывала о подругах, но вот об отношениях в семье не хотела вспоминать. Видимо, было что-то такое в эти годы, что способно враз испортить настроение, даже вызвать нервный срыв. Словно бы взяла вот и отрезала, постаралась начисто забыть. Есть такое ценное свойство у нашей памяти — события тягостные, гнетущие ей удается так запрятать, что, если и захочешь, не достать, не отыскать. И опять я ведь тоже без особой радости вспоминаю своего отца. Правду сказать, стараюсь вовсе о том времени не думать.
За несколько лет до знакомства с князем Кира решилась на серьезный шаг. Повторюсь, что причина для меня осталась неизвестна, то есть, конечно, я кое-что подозревал, но утверждать категорически нет у меня ни малейших оснований. Вроде бы что-то произошло у них в семье, в результате чего вдруг обострилась болезнь матери, ну а Кира утратила прежнее доверие к отцу. Во всяком случае, с ее слов именно так мне показалось.
И вот я слушал о том, как Кира покинула имение, где семья в те годы жила почти что постоянно, и неожиданно отправилась в Петербург. Это была попытка начать самостоятельную жизнь, выбраться из омута семейных и бытовых проблем, который затягивал, лишал надежд на личное счастье. Надо полагать, провинциальные ухажеры Киру не устраивали. Была еще одна причина — очень хотелось пополнить свои знания. Девушек тогда в университет не принимали, однако стали появляться учебные заведения именно для них. Вот так она оказалась на курсах, учрежденных в Петербурге госпожой Бобрищевой-Пушкиной. Ах, мне ли Киру не понять! Собственно говоря, весьма поверхностное образование, полученное Тасей, явилось одной из главных причин наших нынешних размолвок. Каждый согласится со мной, кто по десятку раз на день выслушивал бессмысленный бабий треп, стонал с закрытым ртом, внимая очередному рассказу про сварливую соседку, мысленно бился в истерике, думая о том, что еще предстоит в последующие несколько лет. А уж если учесть полнейшее равнодушие моей Таси и к литературе, и к театру…
Да, не всякой женщине оказывается по нутру жизнь, ограниченная заботами о муже и ежедневными хлопотами по дому. Похоже, Кира была не из таких.
Мы уже свернули с Пречистенки в наш переулок… и тут я вспомнил. В кармане армейской гимнастерки у меня лежал сложенный листок бумаги, на котором раненый офицер там, в госпитале, написал своей жене несколько строк. Помнится, он представился как князь… Ах, да неужто?.. Адрес… Прежде чем достать письмо, я отчаянно пытался вспомнить адрес… Ну конечно! Он назвал переулок на Пречистенке, а я ответил, что в том же переулке живут мои дядья.
— Да где же оно? — Я остановился и стал суетливо шарить по карманам, вызвав беспокойство Киры.
— Вы не здоровы? — участливо спросила она.
— Я?.. Нет-нет, что вы, что вы! Просто чуть не забыл… — Тут, наконец, нашел письмо и протянул его княгине, будучи уже совершенно уверен, что предназначено письмо только для нее. — Это передал мне раненый офицер в госпитале под Каменец-Подольским. Ранение очень легкое, вы не беспокойтесь…
— Да как же оно попало к вам?
— Так уж случилось, что я собирался в Москву за новым назначением. И вот, узнав об этом, князь попросил меня передать письмо. Как можно было отказаться, когда и адрес-то такой знакомый?
Княгиня, близоруко щурясь, читала письмо, а я с интересом наблюдал за ее реакцией. Вот чуть улыбнулась, слегка скривила губы, вздохнула… и быстрым движением сунула лист бумаги в ридикюль.
— Так вы военный врач? — спросила она, словно никакого письма никогда и не было.
— Да… То есть нет, — слегка запнулся я. — Скорее всего, меня отправят работать в уездную больницу где-то неподалеку от Москвы, — сказал, будто наверняка ничего еще не знал. Уж очень непрестижно выглядел адрес деревеньки под Смоленском.
— Как это хорошо! — воскликнула княгиня. — Вы будете вдали от войны, от этих ужасов. Ах, когда же все это закончится? — Вздохнула, помолчала и затем игриво посмотрела на меня. — А кстати, вы сможете иногда наведываться в Москву. Надеюсь, что работы будет не много, не то что там, в военном госпитале?
— Я тоже надеюсь, — коротко ответил я, поскольку мысли мои в этот момент были заняты совсем другим.
Кира еще что-то говорила, я краем уха слушал, кивая. Возможно, даже отвечал ей невпопад, но, к счастью, она этого не замечала. А перед глазами у меня возникла странная, завораживающая сцена — князь и княгиня в спальне вскоре после сладостных минут любви. Жаль, но самые интересные события остались словно бы за кадром.
Итак, Юрий Михайлович без пиджака, в одной белой зефирной сорочке, сидел на краю кровати и говорил женщине с бледным и матовым лицом такие слова:
— Ну, Кира, я окончательно решил и поступаю в Конный артиллерийский полк.
На это княгиня, еще не вполне пришедшая в себя после недавних объятий, отвечала так:
— Мне очень жаль, но я никогда не могла понять твоих желаний. Не понимаю и сейчас.
Князь опрокинул в рот рюмку коньяку и произнес:
— Да и не нужно.
Через два дня после этого разговора Юрий Михайлович преобразился. Вместо цилиндра на нем оказалась фуражка блином, а вместо штатского платья — длиннополая шинель и какие-то слишком уж нарядные для такого страшного дела, как война, погоны вольноопределяющегося.
