Теперь уже всё равно, избегать объятий или не ограничивать себя в самом крайнем наслаждении телами.
Получилось в этот раз почти как в первый, с ним же. До боли и истомы. Как с чужим.
Всё же, как ни посмотри, а Леонтий Петрович в этом деле рядом не стоял.
Зато у него другие притягательные особенности в избытке, и они тоже, откуда ни взгляни, наглядно перевешивают его же возрастные недостатки. Но в то же время не могу и не понять его, дипломата моего. Ведь я ему нужна для выхода на люди, на успокоение собственной мужественности, на приятное глазу молодое вещество из стройных и качественных материалов, на мелькание моей обнажённой натуры в пространстве картин и обстановки, без которой всё это будет лишено овеществлённой стоимости и чувства непреходящей гордости за свою состоятельность передо мной и всеми, кто к нам причастен и в дом допущен.
Именно так про это прикидываю, если не ошибаюсь.
Шуринька!
Носила весь срок в счастливом угаре. Лео угодничал по-всякому, следил за своевременным питанием и свежими витаминами, живот мне осматривал как доктор и ждал успешного разрешения от бремени меня маленьким Коллонтаем. Соскучился, видно, по живым детям, вспомнил прошлое, хотя и не настолько, а внука не видал своего шведского, считай, с самого появления на свет: они там, можно сказать, безвылазно почти, как пограничники нашего рубежа.
Но не передумал, с самого начала твёрдо линию повёл на отделение себя от продления совместного рода со мной. А деньги выделил, не обманул — уже на другой день как переночевала там уже в качестве нерасписанной жены. И получилось вполне прилично, учитывая, что не было и нет пока, на кого их пустить.
Надо же, думаю, другие наоборот, когда женихаются, так ни гу-гу про детей своих на стороне, чтоб не спугнуть. А я вразрез заведенному порядку про несуществующих доложилась, каких в помине не было и нет. Сама же себя и перехитрила, идиотка.
Теперь про другое.
Через три дня на четвёртый интересуется вдруг.
Говорит:
— А ты где работаешь, Шуранька? Кем?
Ну, решаю отвечать полуправду: так надёжней и чем истинная правда, и чем частичная ложь. Не могу ж я сказать ему, что абсолютно голая стою перед чужими людьми. Узнают про него такое, полетит с места своего высокого, как крыша с трамвайной остановки от ураганного ветра.
Я:
— В художественном промысле сфера моих приложений. Строгановское учебное заведение, кафедра прикладных искусств.
И всё. Кто, что — не строго.
Получалось даже для самой себя нормально запутано. Именно такой работа моя вышла, про какую нельзя сказать ни хорошо, ни плохо, ни как-либо вообще, но вместе с тем занятие этим загадочным делом на явно культурной ниве вызывает уважительный кивок и нестыдность ощущений за подругу жизни перед обществом равных.
Господи, какое же это всеобъемлющее и неохватное дело искусство! Как же много в нём всякого и разного, что одни люди используют его во благо, наслаждение и процветание жизни, а другие пускают его же в бесталанные муки и искривление позвоночного столба! Одни просто набирают через него общественный вес, наращивая себе начальственные жопы, они же толкуют про влияние частного на целое, про формирование особенного облика советского человека, про высоту нравственного воспитания новой личности в условиях современности, о противостоянии буржуазным воззрениям на роль искусства в борьбе идеологий и систем.
Это у нас лекции есть такие, заходила, своими ушами слышала, по марксистко-ленинской этике или эстетике.
А другие, как Паша мой прошлый, ничего не говорят, больше через себя перепускают, красоту свою видят в отдельности, без трезвона про морали и влияния, но про тело и про душу могут объяснить до самых маленьких подробностей, не выискивая ненатуральных слов и высоких материй и систем.
Говорил, помню, когда ещё жили, что прекрасное это то, что само по себе просто, и что нетрудно понять, что красота это вечность, которая просто длится одно мгновенье, что когда уничтожается человечность, то нет больше искусства и быть не может, что никакая внешняя прелесть не может быть полной, если она не оживлена внутренней красотой, что видимая нами красота не может считаться красотой, если не имеет глубинного источника, что обитает она не в материальном, а в идеальном мире, а материя лишь обозначает её границы, что сущность всякой красоты — соответствовать своему назначению, что красота и добро действуют даже на тех, кто их не замечает.
И всякое подобное этому типа того, что ловко соединять разные слова — это вовсе не искусство, как на лекциях, куда я свой нос совала иногда. И правильно, что не пошла я в третий раз сдавать, а то слушала бы день и ночь всякое такое безыскусное от лекторов этих убогих.
Надо сказать, почти всё, что он мне в разное время говорил, я понимала, и многое из этого отлагалось на мне добрым и светлым. Разве что путала его материю с нашей, обычной, тряпичной, пока не привыкла к этому обозначению всего живого и всего мёртвого.
В общем, с Пашей разговаривали про другое, а с Лео про другое.
Он тоже не дурак, дураков дипломатами не держат. Он по линии своей был полномочный, годами, правда, чуть пораньше. Но зато насобачился вести себя, как Паше и не снилось. Всё знает про всё. Говорит, протокол. Как сказать, кому подать, что надеть, чему смеяться, кому не удивляться, как пошутить, о чём лишний раз не упоминать, на чём настоять, про что намекнуть, когда про погоду, что предпочесть, где не бывать, от кого держаться подальше, в чью сторону смотреть, в чей колодец не плевать.
И так без конца и краёв. Другими словами, жизнь на острие протокола этого нескончаемого, но зато есть ради чего мучить себя. Он за годы службы родине привык жить по правилам и понятиям своего высокого предназначения. Отсюда квартира, зарплата, личная автодоставка, служебные блага, участие в персональных продуктовых добавках, билеты на события и культуру, проезд без очередей в кассы, и всякое такое.
Говорю:
— А для чего тебя возят туда-сюда? Тебе ж до тебя два шага от высотки твоей и обратно.
Он:
— Положено так, детка. На том вся система держится. И никому не позволено на неё покушаться, хоть два шага, хоть совсем без шагов.
Я:
— А как же я, работаю без доставки, и ничего, не покушаюсь.
Он:
— Ты, если пожелаешь, можешь вообще не работать. Домохозяйка будешь, как Верочка моя была. А стаж, если захочешь, наработаем, положим твою книжку на постой, и потечёт, без зарплаты, я устрою. Вера моя покойная набирала и набрала, да только не воспользовалась всё равно, не успела. Зачем же ради призрачного блага думать о старости, раз молодость ещё не прожила? Советская система устроена таким образом, что пропасть не дадут, как ни старайся. В этом наше главное отличие от западного устройства жизни. И мы глотку любому врагу перервём, который нас захочет от этого пути отвернуть в неправильную сторону.
Знаешь, Шуринька, я с этим постулатом согласна, но не целиком.
Смотри сама — но только я про себя, про свой случай, за других не скажу, ты же понимаешь, что у меня специфика.
Если не пойду, кто меня срисует? Кто увидит мою натуру? Как оставлю след в искусстве, если исключительно дома?
В чём будет моё предназначение как женщины и натурщицы высокого полёта с определённым опытом?
Для чего были все мои устремления к гармонии и сложным позам, которые держать?
