Я:
— Поладили, значит?
Он:
— Мне жаль, Шуранька, но выбирать тебе. И не нагнетай, пожалуйста, Фира тут ни при чём, я ведь уже и так знаю, что согласишься, просто давай разойдёмся достойно, без хабальства этого, без истерики и лишней нервотрёпки ни для кого из нас. Очень тебя прошу. Мог бы я быстро протез свой отстегнуть, не снимая брюк, встал бы на колени, веришь?
И тут меня прошибло, после этих слов Пашеньки моего, тем более что изначально сволочь-то не они, а я, сердце ведь не обманешь, оно же есть и тукает внутри, за что его ни возьми.
Я:
— Ладно, поезжайте на свой адрес. Заявление подпишу, с «этой» передашь.
Он:
— «Эта» больше не придёт к вам, Шуранька, ищите себе другую прислугу. А будет готово всё, дам знать.
И ты не поверишь, бабушка, подходит, прижимает, как обыкновенно притягивал, и в лобик целует, выказывает благодарность на согласие стать для сына моего не матерью, а ехидной.
Развернулась и ушла.
Дома дождалась Леонтия.
Говорю:
— Можешь танцевать, дорогой мой, развожусь. Не могу держать тебя столько времени в семейной неопределённости.
Вижу, насторожился, не знает, как реагировать, с какого ему танца пляску смерти свою начинать и с какого рожна.
Он:
— А что так, милая?
Я:
— Сам просил, вот и допросился, решила окончательно угодить твоей просьбе, Леончик. Расторгаемся с моим бывшим через загс, обойдёмся без суда, по согласию. По нему же и дети остаются с отцом, все трое. Хотя один твой, Леонтий, приятно тебе это знать или наоборот.
Он присел, где стоял.
Он:
— Как же так! Ты ведь говорила, его.
Я:
— Да, сказала, исключительно тебя не расстраивать. И теперь не буду, раз не желаешь признать его как своего. А только вспомни, кто мне бабушкины труды подсунул и поизучать наказал, разве не ты? А ведь там чётко под номером восьмым в двенадцати заповедях изложено, что при всяком половом акте надо обязательно помнить про возможность зародить ребёнка, как о необходимом гражданину потомстве. Вот я и помнила об том, когда у нас было с тобой. Ты сам-то гражданин или так со мной живёшь, для потехи, лишь бы попользоваться, когда подожмёт, и чтоб почаще неодетой у тебя перед глазами мелькала от обеда до буфета?
Смотрю, что в ответ будет.
Он:
— Так я и не отказываюсь, Шуранька моя, я просто не знал, что всё так получилось с ребёночком нашим. Но если он и впредь будет у отца своего проживать, у другого, то и пускай. Я ему долю в наследстве выделю непременно, как кровинке, как потомству, иначе и быть не должно, даже не сомневайся, моя хорошая. Но только распишемся с тобой без звона лишнего, хорошо? Понезаметней, в силу различных мотиваций, включая деликатного свойства. Это связано с моим положением в обществе, с нашей разницей в возрасте и наличием у тебя детей. Подробней объяснить не могу, извини.
Я:
— Есфирь сообщила, что уходит, совсем. Прошлый раз был последний.
Он:
— Почему, не знаешь?
Я:
— Понятия не имею. Выдохлась, наверно, а может, болезнь. Нам не всё равно с тобой? Другая будет, не хуже этой.
Он и тут согласился. Хороший человек, но слабый, неуверенный. Я бы такого, если откровенно, к большой дипломатии не допустила, не доверила бы межгосударственные вопросы решать, на уровне высоких материй, если он даже в таком простом деле слабину пускает вместе со слюнями.
И в четверг они съехали, по ордеру.
А через месяц конюшню нашу под ноль пустили, снесли, как и не стояла там. Просто наехали бульдозером и стёрли с лица метростроевской земли, вмяли в неё, многострадальную, вместе с кельей: маминой, Пашиной, Есфиревой и моей.
А ещё спустя неделю развели нас по закону, признав по моему ходатайству право на сына за Пашей, а согласованный разведёнными сторонами отказ от алиментов в их пользу от меня, матери по рождению.
Ещё через неделю мы зарегистрировались с Леонтий Петровичем как законные, и я прописалась к нему, в дом академиков и дипломатов. В свой теперь постоянный дом и свою законную квартиру.
В тот день в ресторан с ним сходили, в Пекин, он и я только, без никого больше, чтобы не возбуждать его знакомую общественность. Но зато поели как никогда, с чёрными яйцами, головастиками какими-то высокой нежности вкуса и червями из курятины под соусом из специально протухших рыб.
На другой день навещали с ним районного душеприказчика. Я в приёмной ожидала, а он с ним сам решал, закреплял последнее слово.
Вышел и сообщил, что про наследство для Мишеньки всё прописал как положено, долевое, как и для меня в качестве уже законной супруги. Сколько и чего — оставил за рамками своего извещения, но меня уже и сам тот факт устроил, что действия его идут в русле его же обещаний.
А к осени начались проблемы. Не у меня, у Паши, но которые и меня могли цепануть, Шуринька, самым цепким хватом.
Началось, что позвонили по телефону, представились Глебом Иванычем и предложили повстречаться. С человеком этим, который сказал, что из органов Комитета безопасности. Удивилась страшно, но пришла в квартиру эту, в сером доме на набережной, седьмой этаж.
Сели.
Говорит:
— Моя фамилия Чапайкин, по званию я генерал-майор, так что, полагаю, вы осознаёте, что, раз пригласил я вас к себе, то дело это заслуживает моего и вашего времени, Александра Михайловна?
Я:
— А вы про какое дело, товарищ Чапайкин?
Он:
— Вы как бывшая жена в курсе были, что ваш супруг ряд обращений подписал против власти, в незаконном самоизданном журнале участвовал о текущих событиях и за чехословацкие события положительно призывал в разрез политики партии и правительства?
Я глаза вылупила, хлопаю и не понимаю.
Я:
— Какие события и журналы? Вы о чём вообще?
Он:
— А жену его вы достаточно хорошо изучили, пока она в семье супруга вашего, Леонтия Петровича, домработницей служила?
Я:
— Какую жену, почему жену? Они что, в браке теперь с ней? Расписались-таки?
Он:
