неуправляемых молний, я научу тебя крутить мертвые петли, ты увидишь небо под ногами и землю над головой, выше которой не прыгнешь — это страшно и весело! Ну, отвечай, согласен?
— Согласен, — сказал борттехник, понимая, что майор пьян и завтра он не вспомнит о своем бреде. И самым странным для него было то, что он действительно был согласен сейчас.
— Договорились! — Майор хлопнул его по плечу и, опираясь на это плечо, тяжело поднялся. — А теперь пошли пить, петь и танцевать…
Но в балке майора вдруг совсем развезло. Отстранив протянутую кружку с чаем, он прошел к кровати и упал лицом вниз.
— Что будем делать? — сказала она шепотом.
— Чай пить, — сказал борттехник тоже шепотом и, взяв ее за руку, потянул за перегородку на кухню.
Здесь, вместо того чтобы подглядывать, — несколько строк из тех, что борттехник напишет в несохранившейся тетради. Но это будет через три дня и совсем в других условиях. Дверь на лоджию открыта, ночной ветер колышет штору, шумит в кронах больших влажных деревьев, светит настольная лампа. Расписывая засохшее перо, он выводит на белом листе: «Рапорт, рапорт, рапорт. Товарищ майор, товарищ майор, товарищ майор». И с красной строки: «Мне страшно, — зашептала она ему на ухо, — кажется, сегодня я чересчур испугалась за тебя, и он это увидел». — «Мне еще страшней», — сказал я, прислушиваясь к скрипу кровати за перегородкой, отодвигая эти звуки на самый горизонт своего сознания, чтобы не мешали мне слышать ее аромат — горько-сладкий, терпкий, осенний; чтобы я мог длить это остро-нежное мгновение, чтобы ее холодные пальцы могли скользить по моему дрожащему животу, и нерешительно-просяще, как кошка — одеяло, трогать мой ремень — и я уже не думаю о том, как буду выглядеть, — со свисающим до колен ремнем, стоя над вашим сокровищем и запуская пальцы в ее растрепанные волосы… О, только бы вы не проснулись, только бы не услышать командорские шаги… — удар в хрупкую челюсть негодяя будет сокрушителен! — но я не хочу думать об этом, потому что, преклоняя колени, забираю в горсть легкую теплую, влажную уже ткань, отодвигаю ее, раздваивая и раздваиваясь, освобождая теплый плод, и…»
…И майор проснулся (да и спал ли он?). Проклятье, ну почему пьяный никогда не спит мертвым сном, какого хрена ему все время нужно в мире бодрствующих, которые надеялись, что он угомонился до утра! Они метнулись, заправляясь, присели на лавку за стол, схватились за кружки с холодным чаем, лица их горели, зубы стучали. Майор заглянул, обвел их неожиданно трезвым взглядом, сказал:
— Спать пора, давай дуй домой. Примолкли тут, мадонна с младенцем, блин.
И борттехник ушел. Он был пьян и счастлив, но в мякоти счастья таилась косточка стыда, — он обсасывал ее горечь, бродя по городку до утра и пугая сонных часовых.
Утром до построения его вызвал к себе начальник штаба и предложил отправиться в профилакторий.
— Отдохнешь и подлечишься, — сказал он. — С головой шутить нельзя. И вообще, может, это тебе звоночек был, — не будем судьбу испытывать. Там и про замену узнаешь в штабе армии. Вот документы. Иди к инженеру, предупреди, потом собирайся и на аэродром — там «Ан-12» перелетный дозаправляется, вылет через час.
«А может, не надо?» — хотел сказать борттехник, но вдруг вспомнил ночные намеки майора. Встречаться с ним сегодня — трезвым, да еще с похмелья — показалось совершенно необязательным и даже опасным. Зато поманила вдруг перспектива переместиться сейчас в знакомый оазис под Ташкентом, отстраниться от войны, остановить время и рассмотреть весь этот жаркий месяц из прохладного далека.
«Антракт, негодяи!» — воскликнул он про себя и от начштаба понесся к инженеру, потом в свою комнату, где переоделся в «гражданку», сунул в «дипломат» трусы, носки, книгу и пачку бумаги (ему уже грезилось, что вся пачка к концу отдыха будет исписана, — так толкались и теснились в голове нетерпеливые слова) и устремился на аэродром. К майору заходить не стал — «скажу потом, что не захотел будить после такой ночи». Он завернул в столовую.
— А ты разве не знаешь? — усмехнулась ее маленькая чернявая соседка. — Они с Бандитом в семь утра улетели. Он явился на завтрак первым, сказал, что летит на границу и что там ее посылка ждет.
— Какая еще посылка? — удивился борттехник.
— Вот и она спросила. А он сказал «узнаешь», взял ее за руку и увел.
— Ну, прилетят, передай, что я в профилакторий улетел, — сказал расстроенный борттехник и пошел на аэродром.
«А может, оно и к лучшему, — думал он во время крутого подъема, скользя по лавке, — никого не увидеть, оставить вчерашнюю ночь неиспорченной, чтобы питать ею свое воображение неделю или две. Наверное, бог уберег — вдруг сегодня она, испугавшись, решилась бы наконец все прекратить…»
Рядом сидел бледный лейтенант-артиллерист.
— Не боись, не собьют! — крикнул ему в ухо борттехник. — Не пришло еще наше время, мне вернуться сюда надо!
…Он бродил по Ташкенту, стоял у фонтанов, спускался в метро, вдыхал его металлический ветер, поднимался, курил в тени тополей, сидел за столиками открытых кафе, ел арбузы и дыни, думая о чем-то своем. В Дурмень возвращался под вечер, купался в пруду, ужинал в маленькой пустой столовой. Знакомая по маю официантка хмуро косилась, повариха была новенькой, — и никаких легких и звонких следов прошлого… Приходил в свою комнату, лежа на кровати, читал книгу, выходил на лоджию, курил, слушая, как цикадами свиристят звезды, что-то писал китайской перьевой авторучкой на белых листах бумаги в круге света настольной лампы (заглядывая через плечо, мы видим рисунки на полях, перечеркнутые куски, строчку, оборванную словами: «Мне страшно, Рыжик»), Когда светало, снова шел на пруд, возвращался, срывая виноград, оплетающий аллеи парка. Он хотел, чтобы так было всегда, — чтобы терпеливо ждала его верная война, его друзья, его вертолет, майор, шахматы — и главное…
Но через неделю счастья в комнату вдруг ворвались старшие лейтенанты М. и Л. и с порога объявили, что они заменились!
— А тебя твой заменщик там ждет! На хрена ты уехал? Собирайся и дуй назад! Мы только заехали сказать, сейчас в аэропорт и — домой! Встретимся в Магдагачах после отпуска.
— Вот, блин… — сказал борттехник. — Вы даже не понимаете, как вы все испортили! Е же мое, — в ужасе взялся он за голову.
Два старших лейтенанта с безумием свободы в глазах умчались, оставив после себя запах водки и развалины счастья. Старший лейтенант затосковал. Зачем, думал он, вышагивая по комнате, ну зачем я поехал в этот проклятый оазис, потерял последние дни, — и что теперь делать, когда там сидит эта сволочь заменщик, и я уже вычеркнут из списков счастья — где же этот прославленный армейский бардак?! Туда, сейчас же туда, майор поможет, он обещал, он же сам предлагал, ну хотя бы еще месяц до общей замены, чтобы вместе с ними…
Он начал метаться между профилакторием и военным аэродромом, узнавать, есть ли борта на Сабзавар, и через два дня улетел.
Лучше бы он задержался. Ни майора, ни ее там не было. Их не было ни в городке, ни в пустыне, ни в горах, ни в небе. Их не было в стране. Об этом борттехник узнал, ворвавшись в ее комнату прямо с самолета.
— Тю-у! — сказала соседка. — А вот и опоздавший. Опять не успел, юноша! Вчера вечером они улетели. На две недели. Она — в счет отпуска, он — как бы в профилакторий. Если бы ты не поторопился, увиделись бы — майору же нужно прибытие отметить. А позавчера мы тут их как бы свадьбу праздновали. Вот в тот день, когда ты улетел, он ей предложение и сделал. Утром увез в горы, в снега, сел там — и предложил! Красиво, да? Теперь отправились в Союз, чтобы как полагается. Она просила передать, чтобы ты дождался…
«Останемся! — злобно бормотал борттехник, быстро шагая к штабу. — Вот тебе и останемся! Какой молодец! Меня — в профилакторий, ее — замуж. За себя… А она, конечно, согласна! Дождаться! И зачем я должен дожидаться теперь?!» Но улететь, не увидев, — это казалось ему вообще невозможным.
