Грайса. — Разве вы все заранее просчитали?
–?Конечно! Неужели вы думаете, что эта партия разыгралось бы сама по себе? Видите ли, — продолжал сыщик, — несмотря на то что все улики были против Мэри Левенворт, меня все время смущало одно обстоятельство — чистка револьвера после выстрела. Этот факт совершенно не вязался с тем, что я вообще знаю о женщинах и их манере действовать. Скажите, знаете ли вы хоть одну женщину, которая умела бы вычистить револьвер? По всей вероятности, нет! Выстрелить из револьвера они могут, но вычистить оружие после выстрела — это им никогда не придет в голову. Теперь должен вам сказать, что у сыщиков существует правило: если есть девяносто девять улик против подозреваемого, но сотая находится с ними в противоречии, то обвинение не выдерживает критики. Только благодаря этому я не решался на этот арест, и мне пришло в голову испробовать последнее средство. Я пригласил Клеверинга и Харвелла, единственных, кто мог бы совершить это убийство, если не принимать в расчет Мэри, причем сообщил обоим, что убийца не только мною найден, но даже будет арестован у меня на квартире, и что если они желают услышать его признание, то должны явиться в таком-то часу. Оба они были слишком заинтересованы в этом деле, по разным причинам, конечно, чтобы не принять мое предложение; потом мне уже нетрудно было уговорить обоих дождаться развязки в тех комнатах, из которых они впоследствии и вышли. Я был уверен, что если кто-либо из них совершил это преступление, то он решился на это только из любви к Мэри. Так неужели же виновный мог бы равнодушно слушать, что ее обвиняют в убийстве и собираются даже арестовать, как убийцу? Я, конечно, не был особенно уверен в успехе, главным же образом я был поражен не тем, что уловка моя удалась, а тем, что виновником оказался Харвелл.
Глава XXXVIII
Полное признание
«Я не дурной человек, но, когда во мне пробуждается страсть, я бываю ужасен: честолюбие, любовь, ревность, ненависть — у других все это быстропроходящие чувства, меня же они долго не покидают, и справиться с ними я не в силах. Они, правда, покоятся мирно в глубине моей души, как свернувшаяся змея, но, если их разбудить, они пробуждаются от оцепенения мгновенно и убийственны в своем действии.
В торговом доме, где я трудился, я заслужил славу пунктуального, аккуратного и способного работника. Меня считали хорошей счетной машиной — и только! И действительно, как мог тот, кто никогда не искал развлечений и был занят только делом, иметь сердце и душу, как он мог что-нибудь чувствовать? Я умел ловко управляться с цифрами, я был в состоянии писать изо дня в день целыми месяцами, не делая ни одной ошибки, ни единого промаха, но это лишь подтверждало, что я живой автомат — и больше ничего. Я оставлял людей в подобном заблуждении, будучи абсолютно уверен, что наступит день, когда они изменят свое мнение обо мне. Я не любил никого, даже себя не любил настолько, чтобы интересоваться тем, что обо мне думают другие. Жизнь была для меня пустым звуком; надо было жить, и я жил.
Так, вероятно, было бы и до сегодняшнего дня, если бы судьба не свела меня с Мэри Левенворт. Когда я девять месяцев назад оставил свое место в банке, чтобы занять место личного секретаря у старика Левенворта, в душе моей вспыхнул неугасимый огонь, который и довел меня до преступления.
В первый же вечер моего поступления в этот дом, когда старик ввел меня в гостиную и я увидел перед собой эту девушку во всей ее ослепительной красоте, я понял, словно внезапно получив дар предвидения, что меня ожидает впереди, если я останусь в этом доме. Она одарила меня равнодушным взглядом и только, но это не испугало меня. С меня было довольно и того, что я мог находиться рядом с нею и любоваться сколько хотел ее красотой.
И так день проходил за днем. Я испытывал то невыразимое блаженство, то ужасные муки при виде ее. Я изучал не переставая каждый ее жест, каждую улыбку, каждое движение глаз; я нарочно хотел до такой степени утонуть в чарах ее красоты, чтобы никакая сила в мире уже не могла меня от нее оторвать. Правда, я и в то время знал так же хорошо, как теперь, что она никогда не снизойдет до меня, я был уверен, что если бы я распростерся перед ней на полу и ей пришлось бы перешагнуть через меня, то и тогда она не нагнулась бы, чтобы посмотреть, кого попирает ее нога.
Я мог бы оказывать ей какие угодно услуги — ей никогда и в голову не пришло бы поблагодарить меня хотя бы кивком. Я для нее не существовал и ни на какое иное отношение рассчитывать не мог, если только — и эта мысль мало-помалу овладела мной — если только мне не удастся сделаться ее господином и повелителем.
Между тем я не переставал работать со стариком Левенвортом и заслужил даже его благосклонность благодаря своей аккуратности и исполнительности. Что касается остальных членов семьи, то гордая, хотя и наделенная чувствительным сердцем Элеонора обходилась со мной холодно, но вежливо, почти как с членом семьи, с которым приходится встречаться каждый день за столом.
Так прошло полгода, и за это время я сделал два важных наблюдения: во-первых, Мэри больше всего на свете дорожила своим положением богатой наследницы, и во-вторых, у нее есть какая-то тайна, в случае раскрытия которой она может лишиться этого положения. Что бы это могло быть, я сначала никак не мог понять, но потом, когда догадался, что дело идет о какой-то любовной связи, надежда моя воспряла, как бы странно это ни показалось на первый взгляд. Дело в том, что старик Левенворт, характер которого я изучил так же хорошо, как характер его племянницы, в этом пункте никогда бы не уступил и не потерпел бы ни малейшего возражения. При столкновении двух решительных и упрямых личностей могло случиться нечто такое, что я мог бы обратить в свою пользу.
К сожалению, я не знал фамилии того господина, который каким-то образом был связан с Мэри. Но случай пришел мне на помощь.
Однажды, месяц тому назад, я вскрывал, как всегда, корреспонденцию, адресованную мистеру Левенворту. Одно письмо — я никогда не забуду его содержания — гласило следующее:
„Гофман-хаус, 1 марта 1876 года. Мистеру Горацио Левенворту.
Ваша племянница, вами воспитанная, достойна любви и доверия любого мужчины. Она прекрасна и очаровательна, но нет розы без шипов, и эта роза не составляет исключения. Она в состоянии мучить и заставлять страдать человека, который доверял ей. Если не верите, посмотрите на ее прекрасное и жестокое лицо. Генри Клеверинг“.
Если бы бомба разорвалась у моих ног, я не был бы так поражен, как прочитав записку. Хотя имя, стоявшее под письмом, было мне совершенно неизвестно, но по тону письма я понял, что автор его — мужчина, имеющий определенные права на Мэри, те права, которые жаждал получить я сам. В первую минуту я испытал такое отчаяние, что ничего не мог предпринять, но позже, когда немного успокоился, понял, что благодаря этому письму могу сделаться властителем ее судьбы.
Другой на моем месте, может быть, показал бы ей это письмо и стал бы угрожать, что передаст его дяде, в надежде таким образом приобрести над ней власть. Но я рассчитывал на гораздо большее; я знал, что только в случае крайней необходимости она согласилась бы принадлежать мне. Она должна была оказаться на краю пропасти, чтобы ухватиться за первого встречного, который мог бы ее спасти. Поэтому я решил вручить письмо своему патрону. Но ведь оно было уже вскрыто, как же я мог теперь передать его старику? Оставалось одно: в его присутствии сделать вид, будто нечаянно только что вскрыл письмо. Я подождал, пока он пройдет к себе в кабинет, и, следуя ему навстречу, сделал движение, будто вскрываю конверт; бегло взглянув на письмо, я положил его на стол перед хозяином. „Это письмо, кажется, частное, — воскликнул я, — хотя на конверте об этом нет пометки“. Левенворт взял его и стал читать. После первых же слов он вздрогнул и пристально взглянул на меня, но поскольку по моему виду заключил, что я не успел ознакомиться с содержанием письма, то повернулся в своем кресле ко мне спиной и углубился в чтение. Я подождал немного, однако молчание затягивалось, и я вернулся на свое место. Прошло несколько минут, старик все еще молчал; наконец, он быстро поднялся и вышел из комнаты. Увидев выражение его лица в ту минуту, когда он проходил мимо меня, в душе я почти возликовал.
Я поспешил за ним и видел, как он вошел в комнату Мэри. А когда несколько позже мы все встретились за обедом, то из своих наблюдений я вывел заключение, что между дядей и племянницей выросла преграда, через которую ни один, ни другая уже не перешагнут.
Прошло два дня, два мучительных, тяжелых для меня дня. Ответил ли старик на это письмо?
