писатели, и яркий сияющий ветер Германии стал дуть им в лицо, ибо ехали быстро. Через два часа остановились в миролюбивом и красочном городке. Таком простодушном, невинном и чистом, что ахнули все в один голос: как в этой чудесной стране, где все улыбаются или смеются, сумел зародиться фашизм? Ну откуда? Виноградники сбегали со склонов холма и, переливаясь своими темно-зелеными листьями, замирали у городской стены, подобно морям, достигающим брега зелеными шумными волнами. Ресторан размещался в большом уютном дворе, где стояли деревенские, темного старого дерева, столы и скамейки, а неба почти что и не было видно: так густо сплелись кроны вязов и кленов. Рассевшись за эти столы в ожиданье обеда, писатели выпили пива и залюбовались на крепких германок в тирольских костюмах, которые им принесли это пиво. Потом долго слушали песни, включая игру на волынке и скрипке. Потом перешли в ресторан и поели. Еда была отменной, хотя и тут тоже случилась история: один журналист (он же обозреватель) заметил, что на центральный стол, где сидели не просто писатели, а люди, так сказать, особенно заслуженные, подали вазу не с красной, как на все остальные столы, а с черной икрой, которую съели те самые люди и не постыдились. Опытный журналист решил про себя, что новостью этой не стоит делиться с коллегами, а лучше дождаться Москвы. На всякий случай он, словно бы прогуливаясь, прошелся мимо центрального стола и острыми своими глазами заглянул в тарелки: икра была черной. Остались следы.
Потом танцевали под легкую музыку, и эта, за что-то попавшая в Африку (а так, по рожденью, из города Тулы), видать, ошалев от своей ностальгии, плясала так долго с косыночкой русскую, что всем надоела, включая оркестр.
Домой к себе, в «Хилтон», приехали поздно. Следующий день был третьим, последним днем выставки. Владимирову позвонили, но наспех. Никто не ответил. А утром, в четверг, закончилась ярмарка, и разлетелись ее соловьи: поэты, писатели и журналисты. Обратно, к себе, по насиженным гнездам: работать, работать. Arbeit, да, arbeit!
Владимиров ехал быстро, не сбавляя скорости. Плохо, что перед глазами все время стоял какой-то туман и внутри его прыгали черные точки. При этом тело было легким, почти невесомым. До Любека далеко, нужно пересечь всю Германию. Она небольшая, я пересеку. Сказать, что он ни о чем не думал, было бы ложью. Он думал обо всем сразу: о детстве, о матери, Кате, Арине, о всех своих книгах, о жизни и смерти. Что-то произошло с ним, чего никто бы не мог объяснить: ни одна из его мыслей не существовала отдельно и не приходила к нему в виде отдельной мысли, а все появлялось плотно, смертельно, неразрывно сцепленным, ничто не отлеплялось друг от друга, и только так, сцепленное и неразрывное, давало ощущение правильности и точности всего, о чем он думал сейчас.
Самое важное было — попасть на паром и уплыть. Он знал, что, как только паром отчалит от берега, ему станет радостно и хорошо. Вода нужна, вот что. Вода и огонь. Он остановился на бензоколонке, чтобы купить воды. На двери был плакат: перечеркнутая красной жирной чертой сигарета, из которой вырывалось пламя. Он долго смотрел на плакат. Ему вспомнилось, как в молодости он разводил костры на даче для Катиных подружек: складывали сначала сухие ветки, бумагу, потом сверху клали поленья. Сперва загоралась бумага и ветки. Поленья лежали холодные, мертвые. И вдруг начинали сверкать, золотиться. Огонь забирал их себе.
Через час его остановила полицейская машина. Владимиров был так сильно погружен в свои мысли, что не услышал, как полицейский включил сирену, и несколько минут эта сирена сопровождала его. Седой полицейский, подойдя к странной машине, заднее сиденье которой было завалено какой-то рухлядью, с удивлением увидел за рулем совершенно бескровного, обливающегося потом, очень худого старика, который еле-еле говорил по-немецки. Документы были в полном порядке. Старика бил озноб. Держался он, впрочем, вполне независимо. Всмотревшись внимательнее, полицейский увидел, что старику нужна медицинская помощь, и тут же вызвал ее. Через минуту примчалась «Скорая». Владимиров требовал, чтобы его отпустили, потому что он ничего не нарушал. Его колотило, и два санитара, поддерживающие его под руки при этом разговоре, отрицательно замотали головами.
— Мы вам предлагаем поехать с нами, — мягко и убедительно сказал полицейский. — В таком состоянии я не могу разрешить вам находиться за рулем. Вы сами убьетесь или убьете кого-нибудь.
— Я не поеду в больницу! — резко ответил Владимиров.
Полицейский почувствовал странную жалость, смешанную с уважением: старик вдруг напомнил ему отца, каким он был незадолго до смерти, когда его так же трясло, а он успокаивал мать и все говорил, что завтра вот встанет и будет варить мармелад… Ведь яблок-то сколько! Поспели.
— Не нужно в больницу, — сказал полицейский. — Вы поедете со мной и остановитесь в нашей гостинице. В гостинице полицейского управления. И завтра мы найдем способ переправить вас обратно домой. Машина же ваша будет арестована. Отдайте права и ключи.
Он отчетливо выговаривал каждое слово, боясь, что старик не понимает его. Но Владимиров все понял. Полицейский не знал одного обстоятельства, которое решало все: ключей было две пары. Одна пара принадлежала когда-то Варваре, и Владимиров всегда держал ее при себе. Права же ему не нужны, без прав обойдется.
Гостиница полицейского управления была маленьким домом на два этажа. Внизу была комната, и наверху было три. Его поместили внизу. Из окошка он видел краешек своей арестованной машины.
— Вас завтра доставят домой. Отдыхайте, — сказал полицейский. — Вы нам разрешите связаться с вашими родными?
— Нет, я совершенно один, — ответил Владимиров.
Опять обманул. У него есть жена. Не хватало только, чтобы его светлоглазой красавице, которая спит там, среди своих маков, звонил полицейский! Уж как-нибудь мы разберемся без вас.
Он лег на аккуратно застеленную кровать. Толстая женщина принесла ему суп, вареную картофелину, шницель и салат. От еды сразу затошнило. Но он побоялся, что его отправят в больницу, и виду не подал: съел суп. К вечеру начало опять сильно болеть, и тут он вспомнил, что доктор Пихера, отпуская его домой после операции, дал восемь каких-то таблеток и велел принимать по половинке в случае
Владимиров быстро проглотил целую таблетку, поразившись ее ярко-лиловому, ядовитому цвету.
«Ну сделали немцы! — и он покрутил головой. — Ну художники!»
Боль сразу прошла. Послышался легонький звон, как будто запели в саду комары, и сильно запахло сиренью. Ему захотелось вдруг спать. Он быстро стянул с себя брюки, рубашку, свернулся калачиком и задремал. Во сне пришла Зоя. Она присела рядом на кровать и сказала своим спокойным голосом:
— Ты хоть объясни, что случилось? Рассудок совсем потерял?
В комнате было темно, но белизна ее полных рук, ее ослепительной шеи как будто светилась.
— Рассудок, — сказал он, смеясь, — есть фонарь, который висит на груди человека. Люди идут по тому пути, который освещается их фонарем. А кто тебе сказал, что это верный путь?
Он притянул ее к себе и вдруг почувствовал, что она не сопротивляется. Голова его пошла кругом. Вот счастье мое, вот сирень моя, радость! Мое Рождество, моя девочка милая… Она лежала рядом, слегка раздвинув свои длинные и сильные, молочно-белые ноги, и он целовал ее тело. Потом он вошел в это тело, и рай наступил.
Проснулся от боли. Она не была нестерпимой, но до этого нельзя было доводить, нужно ехать, торопиться. И Зоя, наверное, очень волнуется. Ему было некогда разбираться, что сон, а что явь. Теперь нужно быстро вернуться домой, взять Зою и только потом на паром. А там, на воде, их никто не поймает. Скорее: отчалить от берега!
Владимиров быстро умылся, дрожащими руками надел брюки, рубашку и черные ботинки, которые прежде так жали ноги, а сейчас стали велики. Вышел на улицу, добрел, пошатываясь, до машины, проглотив по дороге половинку лиловой таблетки. Варенька помогла, любимая! Ключи-то ее! Вот как пригодились! Он завел мотор, развернулся и быстро, боясь оглянуться, помчался вперед. Хорошо, что была ночь: на шоссе почти пусто. Кузнечики только стрекочут. Откуда здесь ночью кузнечики? Что значит откуда? Откуда фашизм? Из лесу, вестимо, из лесу, из тьмы.
Удивительно, что его не остановили. Что никто — ни редкие грузовики, ни дорожные патрули — не заметил эту машину, которую болтало то влево, то вправо, при том что она не сбавляла скорости.
Светало, когда Владимиров подъехал к дому. Открыл дверцу и почти вывалился на тротуар. Поднялся
