гурьбой из мрака, обступив заговорщиков. Бальзамир повесил лампу на дерево — над могилой. «Я наделил тебя жаждой властвовать, чего ж тебе более? — спросил он. — Ты всех их вот тут (он сжал кулак) держать можешь — и В-углах-за-бившись-сидящих, и Жалующихся, и Страждущих. Предупреждаю твои сомнения: само пустое желание мало что значит. И тут должен сознаться — да, упустил: чего же нам стоило, дело-то плевое, низкопробное — Принимающий Вид или там, скажем… любая дешевенькая подделка. Ну да после драки кулаками не машут. Придется тебе самому как-то выкручиваться». И Бальзамир, в который уж раз, принялся наставлять Воскового. «Главное, без суеты, — сказал он. — Учись принимать — и тут перебора не будет, все здесь дозволено — радеющий государственно, но обтекаемый вид, чтобы, куда ни плюнь, всюду с тебя стекало. Учись так, брат, вплотную отсвечивать, чтобы они в дури своей прозрели, что ты как раз тот, что им надо, Властвующий и есть. Много на себя бери. Все на себя бери. Как пьяный в дупель матрос, выходящий в шторм в море. И только я, я один буду знать о тебе правду. Но я молчу. Я молчу. Зачадила». — Бальзамир подкрутил лампу.
«Все-таки, согласись, мистификация — сила! Что, разве не так? И я сделаю из тебя таинство! Следуя моей аксиоме: где нет ничего, там ищут значений, а не значений — так чуда. Пустота их, брат, завораживает. Душу им выедает. И тут — уж изволь — твой ход конем. Многозначительной никчемностью их бери, смыслы опустошай… Вот так вот сидишь… — и Бальзамир стал показывать. — Голову слегка, замедленно повернул, сделал никем не читаемый, мутный жест, скользнул тусклой тенью улыбки и вдруг — р-а-а-аз, как сверкнешь слепыми глазницами, как заиграешь! Недосказанность! Искусство быть ускользающим, но реальным. Из крови и кости, но все же — не человеком. В этом и есть сакральность. И вот тогда, чего ты хотел им сказать — не поймут. И зачем ты такой — не откроют. Не зря ж я возвел тебя в разряд Перепончатых, сделав пыльцепроизводителем себе подобных», — неожиданно закончил свою речь Бальзамир. «Раскричался, — прошептал Восковой, трусливо оглядываясь. — Я ведь не жалуюсь, разве мог я мечтать? Даже не инкубаторский — вспомнить противно, из запасного подсобного личинария, который каких только тварей не видывал! Нет, я ценю. Но тут другая статья получается: величие имиджа давит, сам от себя шарахаюсь. Неужели, думаю, я, такое ничтожество, на одних перепонках в небо взлетел? Страшно становится, разоблачений боюсь. И такие комплексы обуревают — и лицом нехорош, и ростом не вышел, происхождение не в дугу, а уж занятия мои прежние… сам, впрочем, знаешь. А вдруг найдется такой долбоеб, что всю правду раскроет?» — «Это да. Тут не поспоришь. Но нужны же и мне гарантии! Что же мне было — как козу тебя в самопас пускать? — спросил Бальзамир. — А вот ты, будучи на моем месте, как бы ты сам дело устроил?» — «Ладно, — уклонился от ответа Восковой. — Разговоры-то разговаривать, копать, что ли, начну».
Голова к голове, склонились они над могилой, шелестя пластмассовыми венками. «Так где же дощечка? — переполошился вдруг Восковой. — … Ну нет, ты глянь, безымянная!» — «А имя его нам зачем? — спросил Бальзамир резонно. — Грунт, что свежак. Такая удача. И не мечтали». — «Не, — не унимался Восковой, — а если не человек это вовсе, а кто-то из наших, Безродный?» — «Да нет,
Но ничего этого Пиздодуев не слышал, он спал, прильнув щекой к соседней могилке, как к пуховой мягкой подушке. И снилось ему: заливные поля, кони в ночном, ветхий забор, покосившиеся строения, куриный насест в сарае, на котором сидели Ушастый и Фосфорический и о чем-то друг с другом мирно кудахтали. Он силился разобрать их язык, но не мог. «Вот сволочи, вот клекочут, — подумал Пиздодуев во сне. — Когда они тут, под рукой, а я, словно тать в нощи, им невидим и мог бы узнать лягушиную тайну…» Стоявшая рядом с насестом коса накренилась, со свистом рухнула, перерубив на две части Ушастого, из сердцевины которого полилась зловонная зеленоватая жидкость. Фосфорический жадно подставил бумажный стакан, прихваченный за углом в забегаловке. Шумно, с прихлебом отпив, он протянул пойло Степану. Тот взял стакан, на ощупь стакан был приятно холоден. Пиздодуев приблизил его к губам, опрокинул, но жидкость не полилась, а замерзла и теперь красиво посверкивала заточенными кристалликами. Кристаллики посыпались на язык, пошли разрывать глотку, впились в самое сердце, Степан произвел отчаяннейший рывок — и проснулся.
«Едрит твою вошь, — сказал кто-то. — Нашла, бля, на камень!» Пиздодуев выглянул из-за холмика и увидел двоих, склонившихся над могилой. Один, что помельче, смотрел на лопату, переломившуюся у основания. «Если у кого руки из жопы растут…» — резюмировал тот, что повыше, порасторопнее, распутывая брезентовые ремни. Плюгавый в сердцах отбросил лопату и изготовился копать прямо руками. Высоколобый скользнул по нему взглядом. «Тебе одному до утра не управиться, дыхалки не хватит, — сказал он. — Ну да что, я от работы не бегал. Ээээх! — и он потянулся. Затрещали сухие мертвые кости, да так, что вывернулось плечо, рука отлетела назад, болтаясь и перебирая за спиной пальцами. Бальзамир, изловчившись, крутанул плечо, рука привалилась обратно. — Беремся, раз-два!» Он засучил рукава белоснежной, с зеленым отливом в мерцании фонаря сорочки, расслабил галстук и приступил. Восковой последовал его примеру. Степан судорожно сглотнул слюну, — что это были за типы, он уже знал.
Некоторое время Восковой и Бальзамир копали в полном молчании, сидя на корточках, как малые дети, играющие в песочнице. Время для Пиздодуева остановилось, или оно шло, огибая Степана. Отчаявшись, он выглянул из-за холмика, — те двое, скрежеща по мелким камням когтями, все рыли и рыли, запустив руки в яму почти по локти. Восковой копал осторожно и время от времени сокрушенно вздыхал, подставляя свою пятерню под свет фонаря и разглядывая черную грязь, въевшуюся под когти. Бальзамир же, напротив — был явно в ударе. Теперь он стоял на коленях, пергаментной задницей вверх, к луне, и буквально «вгрызался» в яму — точно остервенелый охотничий пес, почуявший лисью нору, — вовсю размахивая локтями с проступающими в небольших пока трещинках сероватыми косточками. Земля, наподобие водяных брызг, разлеталась во все стороны, комьями долетала и до Степана, и тот полег, заслонив макушку руками. «Славно, славно, давно я так не работал, — повторял запыхавшийся Бальзамир, зарываясь в земное чрево. — Заиндевел, мхом зарос, затвердел, брат, в суставах…» И он, головой вниз, съехал в могильную яму. Восковой нехотя сиганул вслед за ним. И, высунувшись в очередной раз из-за холмика, Пиздодуев никого уже не увидел, только фонтаны земли, бьющие из преисподней.
Наконец все было кончено. Поддев гроб брезентовыми ремнями и выбравшись из могилы, пацаны стали его вытягивать. Гроб соскальзывал, вставал на дыбы, переваливался то на бок, то навзничь; в гробу телепало — покойник, тяготея к бренной земле, бился о крышу и об пол последнего своего жилища. Но и это было проделано — гроб стоял на краю ямы. Бальзамир жирным раствором из трав растирал разъехавшиеся локти; Восковой чистился, заделывал смазкой раны, кровоточащие смолой.
«Удивительно, — сказал Восковой, рассматривая перепончатую пятерню. — Ни один ноготь не обломался». Бальзамир заткнул пузырек пробкой и спрятал в карман брюк. «Немудрено, — произнес он и полез за футляром. — Все средства, предназначенные на последний квартал, в ногтяной проект угрохали. Нашим ногтям ничего, брат, не страшно — ни камень, ни лед. Но подпиливать надо, как ни крути, на концах зазубриваются». Он вытащил из футляра пилочку для ногтей и яростно запилил. Восковой вынул свою. Она сверкнула в томном свете луны микроскопическими кристалликами. «Лучше с алмазной крошкой», — сказал он. «Угу», — сосредоточенно отозвался Бальзамир, сдунув с перепонок костяную пыль.
У Пиздодуева свело ногу и занемело плечо, но двинуться он не смел — было ужасно тихо и нарушал безмолвие только стонущий звук от спиливаемых когтей.
«Вот так-то! — закончив пилить, прямо-таки взвыл Бальзамир. — А ты все бздел, говорил: Копающий! Мы и сами с усами! Что, сдюжили? Да мы, брат, горы с тобой свернем! Я тебя бздеть-то отучу!» Он заходил на вираж экстаза. Восковой даже подумал, не хватанул ли шеф трав из бутылочки, хотя и сам ощутил прилив болезненной эйфории.
