Блестящее одиночество

Бальзамир вдохновенно заговорил: «Да, брат, наезжаешь ты на людей, а я их, признаться, люблю. Вижу в них нечто такое, чего в тебе днем с огнем не сыщешь, — и он с некоторой брезгливостью посмотрел на Воскового. — Души в тебе нет, вот в чем дело. Ее безудержности и страсти. А говорил я ребятам: впрысните в него капельку человечьего эликсира, вочеловечьте чуток — для куражу, для размаха. А они мне в ответ: а где, мол, скажи, между живой и мертвой материей граница проходит? Как, спрашивают, ту пропорцию соблюсти, когда уже и не чурка бесчувственный, но и не человек еще? Откуда вообще то вещество таинственное берется, которое самое себя живым ощущает, со всеми вытекающими последствиями? Которое, так сказать, жизнь жизни дает? Ведь сама жизнь, вне материи, осознавать себя не способна, только через субстанцию, опосредованно. Да и что это за жизнь, которая откуда взялась — не знает, из чего состоит — не ведает, какие процессы в ней проистекают — понятия не имеет. Вот мы, говорят — именно потому, что тела наши незрячие, — регулировать наши процессы умеем, весь свой состав изучили, записанный в формулах. А вот жизнь… И такие вопросы стали мне задавать! Путаные. Одно слово — химики! Ничего тут не скажешь! — и Бальзамир безнадежно развел руками. — Положим, согласен, — в упоении продолжал он, — душа есть изъян. Она не признает гипотетического императива, прокламирующего целесообразность. Но о какой целесообразности может идти речь, когда ты имеешь дело с неконтролируемыми процессами, от которых зависим: перепады настроений, движение чувств. Да ведь так за собой не угонишься! Предположим, что для пользы дела тебе надо идти направо, а ты — природный — взял и предательски сиганул налево. Тогда позвольте спросить: где же ваша „свобода“? Неопровержимость „я“? Его ось? А-а-а! Это как душа поведет, — говоришь ты? И природа?» — Бальзамир схватил Воскового за грудки, приподнял над землей и потряс, хотя тот ничего подобного не говорил, да и вообще Бальзамира не слушал, так как та единственная мысль, к которой он был приспособлен, бороздила его чело.

«Натура непредсказуема и глупа! Она есть наш первейший враг! — вскричал Бальзамир и водрузил Воскового на место. — Да, — сказал он, немного угомонившись, — неуместность того, что зовется природой, да послужит для нас уроком. Ибо в чем ее „результат“? Он очевиден: сонмы бесполезных людей! Апофеоз избыточности! Но, с другой стороны, — явная недостача! Нехватка людей оптимальных, будто по мерке сделанных! Нет! Гармоничное общество — вот где мечта! Никого лишнего, остальных — по потребности. Нужен сейчас Строптивый — пожалуйста! Понадобились Настороженные? Извольте! Требуются Трусоватые? Получите! Каждый вовремя и на своем месте, произведен от вверенной ему функции. Наших пацанов хотя бы возьми. Каждый из них к одному лишь действию приспособлен, но зато как! Иллюзионисты! Фокусники! Кто истреблять, кто тырить, кто только вид делать, а кто и — выше бери! — так задурить умеет, что от него уж не люди — амебы в мутной воде сливаются, от прочих неотличимые. Такой от нашего Обдурилова вышел и уж не знает, он ли туда часом раньше вошел? А тут и ты на подхвате — с пустым всезнающим взглядом. Мол, не парьтесь, товарищ, — я бдю… бзжу… бдею! Вот это я понимаю — слаженная работа! Я ведь неисправимый идеалист, романтик!»

Власть

А Восковой обхватил гроб руками, налег сверху. Со стороны могло показаться, что он скорбит над покойником. «Власть…» — нашептывал он, поглаживая дубовый сундук и потираясь щекою о доски… Дальше, от «власти», слова понеслись сами собой, как по писаному, опережая мечтателя: «Спозаранку толкнем книжки в народ, ждут-не дождутся, лидеры, в петлю шеями лезут. Мозги бы им поменять, козлам, впрочем, как говорит Бальзамир, дело хозяйское. Кремлевских „убийц“ стихотворца — к ответу. Народ на расправу скор. Наши конкретно будут скандировать, это заметано. Гроб непременно открытым, и в головах я, поникший, с цветами… А если сам Пиздодуй внезапно объявится? Ну да пока ладно, после обдумаем. Подначиваем народ — наших везде понатыкано — и ждем, когда он на Кремль двинет… И чего меня Бальзамир как глисту в пищевод, через жопу пропихивает? Маньяк, блин. Я же ему говорил: дай мне что- нибудь непрезентабельное, хозяйственное — завхоз, например. А этот козел: я буду не я, если царем не сядешь. Сука, блин! — Восковой уже было проделал срамной жест, но слова понеслись дальше: — Потом, когда все будет кончено, Дезинфицирующих разошлем — чистить залы, палаты. После людей воняет. Куда ни взойду — воняет. Прав Бальзамир, хоть и сволочь, природа — вещь ненадежная, скользкая, тлением отдает. А сам как устроился — подправился там да сям и, смотришь, опять сухой, мертвый, подтянутый… Да! Ну и этот кремлевский проход, с бархатными коврами и позолоченной дверью. Порепетирую, как иду… Да, но дверь-то большая, а я маленький. Меня в микроскоп не увидишь. А говорил я козлу: „Смотри, ведь раскусят! Даром ли париться?“ А этот козел: „Не ссы, мол, замерзнешь…“ Да! И, говорит, твоя инагуа… ина… у-гу-ра-ционная речь: „Орнаментом фразы марево наведи, несуществующей логикой от обратного; не попадая в узор, бисером шей. Бей в угаре чечетку. Мускулами перед ними играй, не мозгами, которых у тебя и так нет (сволочь!). Потом вдруг — жахни в сердцах, точно пролаял, отрывисто и сердито. Будь саркастичен, скользок, востер, но только без распальцовки! Руки перед собой положи и клеем приклей! Лицо безучастным оставь — мимикой пренебречь, разве что желваками старайся! Словечки произноси, будто выплевывай, чтобы они, как сухой овечий горох, не липли друг к другу, круглились, отскакивали… Подача — удар, отбил — и бросок“…»

Где Пиздодуев

«Пиздодуев-то наш в Москве, никуда голубчик не делся, да только кругами ходит», — вырвал Воскового из забвения Бальзамир. От неожиданности Восковой подскочил над гробом, а потом несвойственным для себя жестом за то место схватился, где у людей, по слухам, сердце бывает. Но быстро вернулся в прежнее бесчувственное состояние. А Бальзамир тем временем продолжал:

«Наши сегодня ночью на берегу его повстречали, но опознать не сумели. Хватились, пытались догнать, да куда! У одного, Ушастого, уши ветром продуло — бракованный экземпляр, будем списывать. Кстати, ты насчет Сырки на распорядился? Он с беглецом два раза встречался, ручаюсь, многое знает». — «Распорядился. Штурмующие бригадой за ним поехали, — внятно, одними губами, отчеканивая и выбрасывая слова, как отработанный мусор, отрапортовал Восковой и взглянул на дорогущие ручные часы, всем на зависть. — Он, полагаю, уже у нас в штабе. Пацаны из него клещами что хочешь вытащат, к бабке ходить не надо». — «То-то, — сказал Бальзамир, — на волоске, чай, висим. Если наш друг Пиздодуй перед народом объявится, народ может в любую сторону колыхнуться». — «Суки изменчивые. Бардак, — лаконично, овечьим горохом, обрисовал ситуацию Восковой. — Положиться, блин, не на кого».

Друг и смерть

Из всех вариантов судьбы Степан выбрал самый рискованный. Волоса у него встали дыбом, он часто и мелко крестился. «Ну что ж, — думал Степан. — Один раз козе смерть. Надо идти выручать друга. В штаб так в штаб, а там — будь что будет.» Проверил, прочны ли усы, натянул берет на макушку, замаскировался очками. «Держи-и-ись, друг Миро-о-он, — словно через века и космические расстояния мысленно прокричал Степан. — Держи-и-ись, я за тобо-о-ой е-е-еду…»

«Здравствуйте, товарищи! — энергично гаркнул Степан, выходя бодрым шагом из-за могилы- прикрытия. — Я тут гулял на досуге и слышал обрывок вашего разговора». — «Какого такого еще разговора вы говорите?» — трусливо спросил Восковой, слепив все слова в коровью лепешку. «Да вот, насчет гроба. Располагаю временем, готов посодействовать».

Ноншалантный выход на сцену военных действий, в самое пекло, опустошил Степана. Отвага его покинула, но отступать было некуда. «Голуба вы моя, — расплылся в улыбке Бальзамир и распростер объятья. — Да вы нам с неба упали. Мы уж так рады, так рады. Правда, брат?» И он вогнал когти в задницу компаньона. «Да, да, — заторопился Восковой, перемалывая „кашу“ во рту, — именно так, очень и очень рады». Лицо у Степана совсем потухло, и он предательски скис. «Дедушку перехораниваем… — сказал Бальзамир и, если бы мог прослезиться, то непременно бы прослезился, но он только вынул белый душистый платок и приложил к мертвым глазам. — Мы с братом всех наших родичей перехораниваем. Свозим в фамильный склеп, так сказать…» — «П-п-п’похвально, п-п-п’пацаны, обычно п-п-п’пацаны п-п- п’плюют на свое п-п-п’прош-лое», — выдавил Степан без всякого выражения.

«Господи, — подумал он, — хоть бы смерть скорее пришла…» И грациозно куда-то поплыл. А по лицу Степана, землистыми трещинами пошли расходиться морщины. Пиздодуева скрючило, пригнуло к земле неведомой силой. «Как это быстро у людей происходит, быстрей, блин, чем у бабочек, — уже смелее сказал Восковой из непонятного далека. — Вот только что был молодой человек, а тут уже старость, клюка. —