навозных? Подклеточных?» И, рассмотрев Степана придирчиво: «С первого взгляда вас от человека не отличишь. А-а-а-а… — смекнул он, — может, из заграничых? Усовершенствованных? Из Кокляндии к нам приехали? В слизисто-опыляющую командировку? Или по другим каналам — одуровонным?» — «Может быть, я не знаю», — разведя руками, признался Степан. «Простите, — и Пишущий в сердцах хотел ткнуть в просителя единственным своим пальцем, но палец потек, и на бумагу брякнулась клякса. — Я уж с вами и так и сяк, чудеса терпения проявляю. А вы мне зубы тут заговариваете! А у меня работа горит! Тут протокол, там пытаемый, Допрашивающий все бросил, в поликлинику на рогах ускакал, у него, видите ли, номерок к Консультанту по перегнойной шизофрении на три тридцать ночи, а пытаемый передрейфил, сознание потерял, Пытающий его и утюгом, и нашатырем, и дрелью, и так и этак, разозлился, и его можно понять, а тот ничего, будто спит, а этот долбоеб из поликлиники названивает, что, мол, провожают пароходы совсем не так, как поезда, и пусть он будет прав, пусть он будет тысячу раз прав, но мне-то что, мне-то его разговоры оттуда — что? У Пытающего вон смена кончается, а нового не подвезли, у них вакантных машин нет, что же мне, одному с тем, бесчувственным, оставаться…» — и Секретарь зарыдал чернильными густыми слезами.
А Сыркину в это самое время снился приятнейший сон. Будто светит жаркое летнее солнце и высоко в небе поют жаворонки. А они идут себе с Пиздодуевым по протоптанной в кукурузных полях дорожке, а кукуруза, высокая-высокая, спелая-спелая, к земле клонится. И простираются эти поля до самого горизонта. «Тут у вас ничего нет, одна кукуруза», — говорит ему Степан. «Да, — отвечает Сыркин. — Здесь так было всегда. И в этом соль нашей айовской земли». — «Объясните мне эту соль, — просит его Пиздодуев. — Я что-то все не пойму». — «Вот мы идем с тобой по этой дорожке, — объясняет ему Сыркин, — и светит солнце, и в небе поют жаворонки. А вокруг — кукуруза, высокая-высокая, спелая-спелая. И простирается она до самого горизонта. И мы будем идти, пока станет нам сил. И в том наше спасение, потому что остановка в пути — это смерть». — «Хорошо, — соглашается Пиздодуев. — Я понял. А что же тогда там, когда мы дойдем, за горизонтом?» — «А там, — говорит Сыркин, — кукуруза…»
Пиздодуев выбрался из бездны беспамятства: слова «пытка», «утюг», «пытаемый» вернули его в реальность, хотя, если задуматься, что же в этом было реального? «Послушайте, голубчик, — сказал Степан. — Я что-то, знаете, забегался, голову потерял. На трех ставках с приставкой. Там пытаешь, оттуда галопом — и здесь, тронуться немудрено. А я ведь тот пересменщик, полуночный Пытающий, который у вас ожидается, он самый и есть. Фамилия подопечного Сыркин, не так ли?» — и Пиздодуев полез в карман, якобы сверяться с бумажкой. Секретарь всполохнул руками, вскочил и быстро растер по лицу лиловые слезы. «Господи, — сказал он. — А я вас тут разговором пустым задерживаю! Простите, что не узнал! Ну не узнал! Облик у вас нетипичный. Из вашего ведомства все такие опрятные, как огурчики, а вы… точно в земле вас кто вывалял! Не поспеваешь за временем — сегодня одни директивы, завтра другие», — и он, слегка приоткрыв дермантиновую зубоврачебную дверь, радостно закричал: «Поздравляю вас, гражданин Пытающий, пересменка пришла!»
«Ты кто? — тупо спросил Восковой. — Ты откуда?» — «От верблюда», — сказала девушка и, обратившись к Бальзамиру, добавила: «Сам же меня откопал, сам же и спрашивает, ну не дурак?» — «Сударыня, — тихо произнес Бальзамир, — поверьте, я не привык удивляться. Удивление — примета толпы. Но… вы ведь — труп?» — «Надеюсь, — весело согласилась молодая особа. — Во всяком случае, мой папа солоно за это заплатил». — «Тебя заказал твой папаша!» — вскричал Восковой и полыбился шефу: вот, мол, они, твои «люди», вот, мол, «сердца». «Ну что вы, — рассмеялась девушка. — Мой папа меня очень любит. Он обещал, когда мне стукнуло восемнадцать, исполнять все мои прихоти. И, как видите, слово свое держит». — «Вы захотели уйти из жизни? У вас суицидальный синдром?» — осторожно поинтересовался Бальзамир. «Ну что вы опять, вы задаете неправильные вопросы. Я очень люблю жизнь. Она дает столько возможностей! Скачки, гонитвы, бега. А еще мой папа подарил мне подводную лодку и огромный воздушный шар. Но только, вы понимаете, когда мы спустились на дно, там было серо и мутно — не так, как я видела на картинках, — все в одном цвете, кораллы и осьминоги вместе сливаются, и только планктон, знаете, так тыр-тыр — стайкой маячит. С воздушным же шаром вообще стремно вышло. Папа прицепил его тросом — ну, в смысле, что можно только болтаться, к тросу привязанным. А как же летать, сами подумайте? А отцепить, папа мне кричит, не могу, ведь улетишь ты к ебеней матери — за пределы моих владений, а там другие нравы, другие люди, такого насмотришься… — она наморщила лобик, припоминая. — Ну и другие всякие развлечения, сразу всего не вспомнишь». Восковой начал терять терпение. «Милая, вам скучно жить?» — с сочувствием спросил Бальзамир. «Ну, если честно… А откуда вы знаете?» — «Как вам сказать. Позвольте-ка лучше, сударыня… чего ж вы из гроба со мной разговариваете?» — и он обхватил ее крепко за талию. Восковой нервно оглянулся на не прикрытую Пиздодуевым дверь и посмотрел на дорогущие ручные часы.
Высвободившись из объятий, она одернула платье, поправила волосы, постучала ножкой об пол. «Глупо, — сказала она, бросив смущенный взгляд на спасителя. — Теперь я вижу, как это чудовищно глупо. Понимаете, у меня есть жених…» — «Простите, — перебил Бальзамир и прошелся шершавой ладонью по ее прозрачной щеке. — Это не совсем верно, сударыня. У вас
«Мой бывший жених, он тоже из наших, то есть у него тоже есть свой папа. Понимаете?» — «У него тоже воздушный шар?» — с иронией спросил Бальзамир. «Не надо, — сказала она, — я ведь серьезно… Так вот… Решили мы пожениться, то есть наши папа так решили. Но вышла заминка, вы не поверите, потому что жених мой сказал, что позиционирует себя как некрофил. Сказал, что столько всего перепробовал, что был прямо в отчаянии. Понимаете? Ну, как человек, который, пресытившись, остается голодным». — «Простите, не понимаю», — проговорил Бальзамир и провел пергаментным пальцем по ее бледным губам. «Ну как же, — заторопилась она. — И вот тогда, его папа, сжалившись, принес ему труп. И говорит: на вот, попробуй. Понимаете, и так началось. А потом, когда нас помолвили, жених говорит, так и быть, говорит, но только чтобы как чушка была мертва, чтобы не пикнула. То есть закопать, говорит, ее перед свадьбой, а я через день ее откопаю и конкретно в гробу с ней в церковь поеду. Но, говорит, вы все по понятиям так обставьте, чтобы она прежде времени не очухалась, а то не бывать нашей свадьбе. Я, говорит моему папа, без базара, жениться могу только на мертвой, а потом поглядим, может, так и останется…» Бальзамир окунул пятерню в ее мягкие волосы: «Какой вздор, сударыня…» Она с готовностью закивала и затараторила еще быстрее: «И понимаете, мне тогда это очень-очень понравилось. Так интересно, так необычно. Настоящая жизнь, понимаете? Ради любви можно на все — хоть бы и в землю сырую. Таких чувств больше нет. А мне захотелось! Всем показать — и папа! Вы Джульетту читали?» — «Там про другое», — сказал Бальзамир и осторожно потрогал ямочку на ее тонкой шее. «Папа, конечно, сначала был против, но я заперлась в своей комнате и никого не пускала. Он очень расстраивался. Всю ночь спал под моей дверью, свернувшись калачиком. А утром проснулся и говорит, что идея, в принципе, ему светит, что сон ему был. Вышел на нужных людей по связям из морга, а те всяким бизнесом заправляют — и мертвыми, и живыми. Пришли, говорят:
Я билась, визжала, по этажам бегала. А один другому кричит: „Сними ее выстрелом, зафиксируй“. А другой: „Это надо с папашей обговорить, я за стрельбу по живой мишени сверху беру“. В общем… дальше
