вы знаете. Вы ведь случайно меня откопали? Вы мужика, по идее, откапывали? Я, как проснулась, все слышала. А те спозаранку припрутся, а могила пустая! Вот здорово! Вы же не закопаете меня обратно? Ваш приятель так злился, что на меня напоролись…» — «Даже если погаснут звезды и умрет луна…» — медленно, с растяжкой произнес Бальзамир, но тут в каморку ввалился его напарник, весь в мыле. «Аааа! Ты все с трупом лясы точишь, — заорал он, — а там беда! Нету там твоего Пиздодуева!» — «… я все равно буду любить тебя…» — не обратив внимания на Воскового, проговорил Бальзамир и, прикоснувшись к ее руке, в смущении улыбнулся. «Из наших, Секретарь говорит, только новый Пытающий, а из чужих — один Сыркин. А Пиздодуев не появлялся!» — «… даже если истлеет кошачья кожа на моей лютне, я все равно стану…» — «Ты спятил! — завопил пуще прежнего Восковой, выдирая жидкие волосенки. — Власть из-под ног уходит! Просрем! В последний момент — и просрем!!!» А Бальзамир продолжал, не отводя от Нее взгляда (хотя какой уж теперь Баль-замир? Назовем его просто Он): «Впрочем, это так, баловство, сударыня, мои досужие переводы из японской поэзии… Хотите, я вам еще почитаю?»
Когда Восковой несся по длинному коридору, ломясь в открытые двери и поднимая по тревоге испуганную братву, до него все еще доносилось: «Даже если не зацветет белая вишня… если иссякнет колодец… и догорающее в предсмертном огне солнце не дотянется до небес… если опустошатся сердца и будут сосчитаны все песчинки на дне океана… мои глаза, видевшие все на свете, все равно вернутся к тебе…»
Паника и атас Наконец, они остались вдвоем. Совершенно измотанный и увядший почти Пытающий пожелал Степану удачи и быстренько смылся, прихватив раскаленный утюг, так как за пыточный инвентарь отвечал головой, согласно инструкциям. Сыркин приоткрыл мутный стальной глаз и слабым голосом произнес: «Я дезехтих, Степан, пхости, но я пхедал тебя, я ничего не могу для тебя сделать, у меня михажи, у меня бхед, но в бхеду я видел тебя и безбхежную кукухузу…» — «Ничего, ничего мы еще повоюем с лягушачьей заразой», — сказал Степан, развязывая Мирона Мироновича. «Они пхинесли утюг, и я пхедставил себя в Антахктиде. И вот тепехь я замехзаю. Пхощай, Степан. Я любил тебя как ходного сына…» — «Постой, — Степан содрал с головы промокший насквозь берет и почесал в затылке. — А почему бы тебе не вообразить себя в пустыне, в Сахаре?» — «В Сахахе? — вибрирующим, как северное сияние, голосом спросил Сыркин. — В Сахахе? Пхедставь, это совехшенно не пхиходило мне в голову…» — «Только, пожалуйста, не перегни опять палку», — попросил Пиздодуев.
Пиздодуев вывел под руку Сыркина, уже совсем потеплевшего и даже отчасти веселого. В предбаннике никого не было. «Благодахю, попробую сам, — сказал Сыркин. — Пхилив духноты пхошел, и талая кховь застхуилась по стахческим венам…» Но тут распахнулась дверь, в которую пулей влетел Секретарь с круглыми, будто шары от бильярда, глазами. «Я не хотел мешать вашей работе, — затараторил он. — Но вы не поверите! Я там был! Полная паника и атас! Восковой мечется по этажам, наши растеряны. Кричит, что шеф обезумел, якшается с живым трупом — стихи трупу читает! И что для нас все кончено! Но я так решил, что пусть, ничего, а я буду сидеть за столом и переписывать вот эти бумаги, хоть бы хоть что. И если каждый будет сидеть на своем месте и делать свое ненужное дело, то ничего не случится! На том и мир держится! А вы как считаете? Я считаю это разумным!» — «Да, да, — закивал Степан. — Я вот тоже, видите, несмотря ни на что, делаю свое дело: увожу арестованного». — «Спасибо вам, любезный, спасибо! Так и дальше держать!» — и Делопроизводитель своей чернильной конечностью потряс Пиздодуеву руку.
Что такое политика В вестибюле первого этажа их нагнал Восковой. Он был не в своем уме и истерически, дрожащими пальцами, перебирал пуговицы на рубашке, точно проверял, не посыпались ли. «Ляг в гроб, ляг в гроб», — без устали повторял он, обегая вокруг Пиздодуева и, снизу вверх, заглядывая ему в глаза. А Степан послушал-послушал и говорит. «Не-а, — говорит, — не лягу». — «То есть как — не ляжете?» Восковой прямо опешил. «Да так, не лягу, и все. Вы чем-то удивлены?» — «Удивлен», — искренне признался малоросток. И стал озираться по сторонам в поисках подкрепления. Но никого вокруг не было, лягушатники шебуршали по углам, обделывая напоследок свои делишки. И тогда Восковой вложил в рот два пальца и пронзительно засвистел. Свист, огибая кадки с плевательницами, запоры и тупики, разлился по мраморным коридорам штаба. «Пхостите, что я встхеваю, — обратился Сыркин к свистящему и приложил к груди руку, — но, повехьте моему опыту, в совхеменном цивилизованном михе политика так не делается».
Метафора Они вышли наружу. Перешли на другую сторону. Остановились.
Уже светало.
Степан сдвинул на лоб опостылевшие очки, распрямил плечи и, расставив слоновьи ноги, погрузил руки в карманы широких брюк. Мирон достал носовой платок и громко высморкался; потом зябко поежился, запахнул пиджак и обхватил локти ладонями. Так они и стояли, задрав кверху головы. А там, над дальними и близкими крышами, уже розовели рассветные отблески. Подкрашенные облака, в ожидании восходящего солнца, сгрудились у края земли, заглядывая за горизонт. «Тепехь вам куда?» — спросил Сыркин. «Мне налево, — без уверенности ответил Степан. — А вам?» — «Не знаю, навехное, мне напхаво». — «Ну, тогда прощайте». — «Пхощайте». И они развернулись, чтобы идти в разные стороны.
«Да, — обернулся вдруг Сыркин, Пиздодуев притормозил. — Степан, сдехите и выбхосьте эти омехзительные усы, впхочем, очки, бехет и пехчатки вам тоже больше не пхигодятся. Маскахад, полагаю, закончен». — «Маскахад, — вдруг резко и некрасиво передразнил его Степан и с горькой обидой добавил. — У вас вся жизнь — маскарад. Спасибо, как говорится, что разок пригласили. Пора и честь знать. Не буду вас впредь беспокоить, я понял». — «Во-пехвых, — сказал Сыркин, — хазве я вас пхиглашал? Не пхипомню. Следуя истохической пхавде, вы сами ко мне напхосились. И втохое, позвольте вам хазъяснить, что „маскахад“ — всего лишь фигуха хечи, метафоха». — «Наелся я ваших „метафор“, не могу уже разобрать, где по правде, а где обман. Поэтому больше ко мне в душу не лезьте». — «Степан, в это тхудно повехить! Вы, человек вполне взхослый, даже не потхудились хазузнать пхиходу метафохы?! Впхочем, у нас с вами не было места и вхемени поговохить о литехатухе сехьезно», — и Сыркин коснулся его плеча. Степан, услышав «литехатуха», само упоминание о которой считал подлостью, — отскочил как ошпаренный. И тут, наблюдавшие за сценой из-за угла, на него накинулись лягушатники. Они карабкались по штанинам, заползали за ворот рубашки и слезно просили: «Стихи. Дай нам еще стихи». Ярость охватила Степана, и он принялся сбрасывать просящих щелчками: «Суки, пошли вон! Вон, говорю, пошли!» Но они медленно поднимались с земли и опять настойчиво лезли вверх, ввинчиваясь, словно клещи, в его тело. Теперь они хозяйничали внутри,
