Блестящее одиночество

ногах у великого Закидайло, и свой выплывающий из дверей на плечах лягушатников, покачивающийся над головами гроб. Он увидел толпы народа, который запруживал площади, улицы, влезал на столбы и машины, чтобы крикнуть поэту последнее отчаянное «прощай»; и отовсюду — из репродукторов, со сцен и трибун — лились его строки, которые подхватывались на лету, повторялись на все лады, пелись заунывными голосами, точно молитва. У Степана защемило в груди и помертвел затылок.

Ввиду государственной важности уже случившегося и того, что неминуемо должно было за этим последовать, Пиздодуев рванул прямо в Кремль. Но за первым же поворотом, засандалив лбом в стеклянную стенку киоска «Табак Пресса Табак», он столкнулся нос к носу с лягушачьим лицом, которое по-отечески кротко улыбалось Степану с первой страницы газеты «Вся Правда». — «Нет, пожалуй что и не в Кремль», — подсказал внутренний голос. И Пиздодуев метнулся на мостовую, призывно, точно регулировщик, размахивая руками. Скользя по асфальту лысыми шинами, с писком притормозила черная «Волга».

В первую тачку, мало ли что, Пиздодуев не сел. «Сквер у Большого театра», — задохнулся Степан, плюхнувшись на сиденье седьмой по счету машины.

Инородцы

Эта мысль там, у киоска, пришла ему сразу. Другого выхода не было. Расплатившись с шофером, Пиздодуев украдкой, из-под бровей, обвел сквер глазами. Дети, плещущиеся в фонтане. Вяжущие старушки. Несколько шахматистов на разных скамейках, в ожидании партнеров скучающих перед досками. Да один осоловелый мужик, который, как показалось Степану, косил под пьянь. Подсев к мужику, Пиздодуев начал издалека. «Здравствуйте, — сказал он, глотая слова в волненье. — Все, что я вам сейчас… крайне важно… речь идет о спасении отечества и шире…» Шахматисты насторожились. Мужик, мотнув башкой, обвел вокруг Пиздодуева мутным взглядом; в лицо Степана он не попал и, не возобновляя попыток, поник головой, потеряв к Пиздодуеву интерес. «Пожалуйте сюда, ко мне, ко мне», — со значением показывая на доски, на по-разному ломаном русском начали зазывать его мнимые шахматисты.

Японца — что отвешивал Степану поклоны, в значение которых тот не проник, — Пиздодуев отбросил сразу: воевать с лягушачьей заразой кишка тонка. Не понравился ему и поджарый англичанин, который не удостоил Степана даже взглядом, высокомерно попыхивая трубкой и переставляя пешку с е2 на е4; одет он был в бамбуковый шлем, под подбородком с веревочкой, клечатую короткую юбку и сапоги альпиниста с шипами на босую бледную ногу. «Оккупант, мародер», — подумал Пиздодуев, что-то неясно припоминая. И был грубо потянут за собственную штанину. «Майн херр, майн херр, — толсторожий румяный немец вытирал большим, как полотенце, платком бычью лиловую шею. — Я сидел дизер шайссе этот сквер второй год, и ни один русский свинья не пришел». Пиздодуев хотел было парировать. «Шмутсиге швайне», — сквозь зубы процедил шваб и с чувством смахнул с доски шахматные фигуры.

Сыркин Мирон Миронович

«Вы не повехите, Степан, — услышал Пиздодуев за спиной высокий гортанный голос. — А я вот здесь пхосто сижу и вас поджидаю». Это был стареющий джентльмен в тройке и бабочке. Интеллигентов, несмотря ни на что, несмотря на ту пропасть, которая отделяла его от них, Пиздодуев любил. «Пхошу», — сказал джентльмен, элегантным жестом указав на скамью, и для убедительности немного подвинулся. Незнакомец говорил по-русски картавя и по-особому интонируя. Нечто подобное Пиздодуев уже не раз слышал, но вот где, припомнить не мог.

Озираясь по-волчьи по сторонам и рыская взглядом туда-сюда, Степан скромно присел на краешек, потрогал черного короля, потом помусолил ладью, сложил на коленях руки и очень сбивчиво начал. «Готовится страшное преступление, провокация, — почти беззвучно, не разнимая губ, сказал он, якобы разглядывая носок ботинка. — Мне, кроме вас, господин резидент американской внешней разведки, поди, и пойти-то не к кому, вот как, понимаешь, выходит, вот такие, брат, пироги…» И Пиздодуев быстро скосил на незнакомца. «Что? Евхеи? Опять евхеи? — взвился резидент, повысив голос до визга. „Да вроде бы нет…“ — на всякий случай сказал Степан, хотя вопроса не понял. „Степан, вы мне не довехяете, — с грустью произнес американский шпион. — Ну хохошо… (и он полез во внутренний карман пиджака). Вот мои хефехенции…“ Из вежливости Степан долго изучал бумагу, написанную не по-русски. „Числюсь по ведомству одной заморской дехжавы, — пришел на помощь резидент, — как вы проницательно успели заметить, хотя сам я выходец из Хоссии, Сыхкин Михон Михонович, позвольте пхедставиться“. — „Федот Данетот“, — брякнул от сердца Степан и горячо пожал протянутую ему руку. Мирон Миронович не выразил удивления, слегка поклонился, и они перешли к делу.

Выслушав галиматью про Данетотово, про стихи, про неожиданно свалившуюся на Пиздодуева его, но не его славу, про людей со страшной пустой улыбкой и зеленоватым кожным отливом, про вселенский заговор, предполагаемое убийство, побег и т. п., Сыркин подумал: „Хи из пробэбли крэйзи бат итс гуд ай сопоз“. Подумал он, разумеется, по-английски, потому что никаким Сыркиным не был, а был сыном айовского фермера из предместий Де-Мойна Мата О’Хары, который на протяжении всей своей нелегкой трудовой жизни честно выращивал кукурузу, известную у нас под названием „поп-корн“. Молодой Тим О’Хара-юниор, будучи еще ребенком, понял, что кукуруза не по его части. Да и скучища в Айове была зверская — плантации, сколько глаза хватает, да змейки шоссе.

Разведшкола

Что же делает молодой человек, когда хочет вырваться из заевшей его не его среды? Говно, не вопрос, скажете вы? Нисколько. Это у нас с вами „говно“ — идешь в политики или спортсмены. У них гораздо сложнее — приходится вербоваться в армию, в пожарные или в разведку. В армию Тим идти не хотел, потому что тогда шла война во Вьетнаме, где то и дело гибли такие, как он, простые американские парни. В пожарных был перебор и не брали. Оставалась разведка. Тем более что Тимоти слышал, будто в разведку берут без разбора, даже глухих идиотов. Но идиотом он не был и в айовской разведшколе обнаружил способности к языкам. Он свободно заговорил по-португальски, японски, немецки, фински, словацки, не говоря о языках кетчуа и гуарани, а также заговорил на своем родном языке, английском, до того связно и логично, что, когда приехал в Де-Мойн на побывку и пошел в местный бар выпить пива, бармен из сказанного ему ни слова не понял и налил Тимоти наугад.

Что правда, на выпускных экзаменах вышла заминка с русским. Нет, нет, русским он овладел в совершенстве и мог без запинки шпарить „Онегина“ наоборот. Ему просто не повезло. В те времена из России пускали одних евреев, которых уже в аэропортах разбирали по разведшколам преподавателями. Поэтому и наш бедный О’Хара заговорил по-русски картаво и с таким странным акцентом, точно был и вправду рожден у одесских шалманов. И все бы сошло с рук — кто там чего в этой Америке разберет. Но тут, как назло, из России бежал майор КГБ Михайло Михайлов Титько, из селенья Путятина Старопизденского уезда Полтавской губернии, который и устроил скандал в качестве почетного гостя на дипломных экзаменах. „Сралы мухы, бэндзе вёсна“, — гаркнул он на чистом русском и бросился на молодого О’Хару с кулаками, так как, по его же словам, крепко не любил евреев. Титько тут же вызвался „задарма“ Тимоти переучивать, но было поздно. По агентурным же данным, которые впоследствии оказались неверными, все евреи из России уже уехали, поэтому Тима забраковали и перебросили сначала в Шанхай, потом в Париж, потом в Гамбург. Россия была для него закрыта.

Так многие годы скитался Тимоти по городам мира — побывал везде, повидал всего, был лично знаком с Пабло Нерудой, Хаджи Муратом, получил ордена Бани, Креста и Подвязки, но счастлив не был, так как лелеял единственную мечту — Россию, которая оставалась для него той волшебной страной ветров, тем великим горнилом, в котором плавится мировая история.

Пиздодуев несколько осмелел. „Мирон Мироныч, голуба, помогите“, — уже в который раз повторял он, мертвой хваткой вцепившись в лацканы резидентского пиджака. „Хохошо, хохошо, мой молодой дхуг“, — и Тимоти опять попытался отодрать от себя Степана. Но тот приник лицом к нагрудному карману Мирона и зарыдал. И были это легкие, очищающие слезы, потому что первый раз за долгие годы, после звериного молчания и тоски Пиздодуев заговорил. И не было человека ближе, роднее, чем этот стареющий